на родниковый день мурашковый закат набросит нежный шёлк и в далеке далёком совиный жёлтый глаз кузнечиковый стрёкот тропинки через луг и свежие стога прохладой ручеёк лощинку остудит жизнь пряна и горька и оттого так ценна свирель из тростника хрупка и тонкостенна и комариный мир в гармонии гудит птенцы из гнёзд глядят на тёплый летний мир им невдомёк ещё когтей совиных право летание без крыл жестокая забава но воздух осязать торопятся они
и если жизнь не в свой черёд пусть даже пули не отлили мы вновь сыграем в или-или в наш подвиг кратный четырём стенам стволам горстям краям прорывам залпам трибуналам и карта ляжет в поле алом а в чёрном поле сотни ям проглотят тех кто не играл кто решетом черпал надежду побед и поражений между кто жить хотел но умирал
Таможенник Верещагинъ не дозволяет мзду, служит не ради денег, и даже не за звезду. А контрабанду, тем временем, всё везут и везут - меха-потроха-напёрстки, рыбий жир и мазут.
Как тут не опечалиться, как не выпить с утра? павлины засрали садик, не лезет в глотку икра - ни чёрная и ни… чёрная, и снова плачет жена суженая-наречённая, бледна и напряжена.
А радиограммы сухо приказывают: терпеть. И смотрит циничный Сухов, как из нагана смерть. И волны солёны и жарки, и нет прохлады в душе, и всё как трупу припарки, и дальше только хужей.
А ночью снятся покосы, и заливные луга, и шелковистые косы, и тонкая в кисти рука. Но утро сон выжигает, и снова долг и приказ. И на волне поджидает усталый мирный баркас.
Поскольку жизнь не более, чем встреча случайных лиц на пыльных перекрёстках - нам нет нужды в объятьях и прощаньях, как нет нужды в гармонии пчеле. За каждым днём приходит мудрый вечер, и ночь с вуалью неба в звёздных блёстках. Когда не нужно новых обещаний, и ангелы спускаются к земле.
Чужая жизнь, похожая на поезд: войдешь и выйдешь, и уже не вспомнить вокзал страстей и полустанки судеб. Вот новый поезд тронулся, звеня. Пора-бегу-прости-до встречи, то есть когда-нибудь увидимся, должно быть. И снова ложь. Не встретимся. Не будет ни встреч, ни поцелуев, ни меня.
В театре жизни нет, увы, суфлёра. Все роли розданы невидимой рукою: грустит Офелия, гримасничает шут. Я знаю: этот занавес опустят когда-нибудь, возможно очень скоро. Играй, играй, но будь самой собою. И, может быть, тебя не предадут. Будь сильной, ангел мой, живи без грусти.
Зима уходит, снег повсюду тает. Пора любви, но некого любить. Любовь всегда подобна воровству: в любви нужны и смелость, и несмелость. Любовь – полёт, кто может, тот летает. И я не в силах ничего забыть, сменив однажды Питер на Москву совсем не так, как мне того хотелось.
В твоём саду цветёт миндаль, и я от счастья расцветаю, простым воробышком летаю, и крошек жду твоих - кидай! Весь мир уютен и пригож, весь сад для нас одних навечно. Принцессой милой и беспечной из лягушачьих мокрых кож изящно выскользни ко мне - и я, простецкий воробьишка, как обещала в детстве книжка, к тебе из травок и камней вернусь прекрасным дураком и пёрышки с ладошек сдую.
В лягушке разглядел звезду я, в твой сад наведавшись тайком.
Над письменами линий, над стенами из камня плывёт в небесной сини прекрасноликий ангел. На неподвижных крыльях распластанный в потоке скользит над жёлтой пылью, лежащей на дороге.
И город в смертной тени, чумной и ждущий чуда, готов принять спасенье неведомо откуда. Не верящие в Небо - в чуму всегда поверят. Чума решает слепо: отрежет - не отмерит.
Верни же им надежду, избавь от страха смерти. Пусть будет всё, как прежде на этой жалкой тверди. Пусть будет всё, как было до дня чумного мора, когда беда накрыла безжалостно и скоро.
Но нет, ты послан с местью, ты собираешь души. Крыла покрыты жестью. А стоны - тише, глуше. И нет в тебе надежды, жестокий ангел смерти. И ныне, как и прежде, на этой жалкой тверди чума косою косит и жнёт серпом без счёта...
…и падают колосья, и тщетно молит кто-то о милости и мире - молитву еле слышно. И взмах серпа всё шире, и небо неподвижно.
"Пусть будет мерой чести Ленинград" - слова Берггольц ещё не стёрло время. Пусть нет войны, но нынешнее племя всё медлит на распутье: слева ад призывно рдеет пламенем соблазна, направо - рай: стерилен, бел и пуст. И зрит Господь, не размыкая уст, как человеки, суетно и разно, влачат свой срок вне зла и вне добра. И ангел надо всеми, недвижимо - как будто спит. И дни проходят мимо. И правит жесть заместо серебра.
Когда на берег выйдешь сам, и следом нежная лиса, вы с ней вдвоём морскую соль вдохнёте, близкие не столь, как в заколдованном лесу. И чайки ветер вам несут, и ветер не жалеет щёк, но пусть обветренней ещё румянец странствий на лице - уже оправдывает цель и вас, и тех, кто не дошёл. И, Боже, как здесь хорошо - простор заместо тёмных чащ, и ветер рвёт походный плащ, и соль смывает тлен болот, и солнце ласково, и вот ты гладишь нежную лису: "без хлеба соль, не обессудь"
Их хотели скормить безжалостной хищной рыбе. Она уже сожрала семерых, а трёх, что ещё оставались живы, я отнял, и притащил домой, и теперь они живут у меня – три карася, каждый размером с мизинец.
Теперь они никому не корм, теперь у них есть имена: Репка, Скрепка, и Дункан МакЛауд (это тот, у кого откушено полхвоста, может, и отрастёт ещё).
Они держатся дружной стайкой, изучают меня внимательными глазами, всегда готовые броситься наутёк.
Глупые, они не знают, что из аквариума не уплыть, что за стеклянными стенами нет жизни для карасей - там мир людей.
У людей нет жабр, нет плавников, и точно так же нет выхода из аквариума с прозрачными стенами, непроницаемо-холодными, как и сам человек.
Но люди горды, они не хотят верить, что они не одни в аквариуме, что, кроме людей и их повседневности, там всегда есть кто-то ещё, кто-то, кто кормится человеком, и другим человеком, и ещё одним, и ещё.
Об этом давно написал Пелевин, но люди читают в метро Пелевина, и не верят, и остаются глупыми и наивными, как караси.
И в целом мире нет никого, кто избавит их от этой участи.