Иван Андреевич Крылов был нравом грозен и суров, но справедлив, и сердцем честен. А твой упрёк, хотя и лестен, но столь несправедлив, что я, не понимая ничего, сидел (в зобу дыханье спёрло) не меньше часа. Словно свёрла, слова твои насквозь мне душу пронзили. Муке нет конца. Теперь не смею и лица поднять от пола. Виски глушит обиды яростный пожар. Но лишь отчасти. Твой удар пришелся в сердце, Брут. И хуже во много раз мне от тебя его принять, тебя любя.
Ах, Сашенька, не верь наветам - ошельмовали за глаза (из глаз – горючая слеза). Пусть веры нет таким поэтам, меня навроде, но поверь, что на филфаке я случался вполне по делу. Я справлялся насчет покупки букваря для Буратино! Говоря по правде, нынче не ягнята там обитают - бультерьеры. Девицы налетят, а я-то, отставив скверные манеры, бывает, вовсе растеряюсь. А те и рады: что, да как? И я, опешив, подчиняюсь. И получается бардак. Ах, эти юные созданья! Едва из школы, а уже одно лишь на уме: лобзанья, и увертюры в неглиже…
Поверь мне, овцы ныне хищны - грызут волков подобно псам (а с виду скромны и приличны). Но как в альков затащат, сам не знаю, как от них укрыться. Куда мне, бедному, бежать? Держитесь, овцы, лишь копытца к утру останутся лежать! Нельзя, нельзя меня, как волка, облавой в яму загонять. Девичьи очи как двустволка: возьмут в прицел, и ну стрелять. А я и рад укрыться в чаще, но нет и там покоя мне. И звуки выстрелов всё чаще, и горько вою при луне. И нет ни сна мне, ни покоя. Сколь волка щами не корми, он всё равно уйдёт с другою. Охота, знаешь ли, в крови.
Но ты, Венжинская, капканы горазда ставить тут и там. Сколь многие попались паны На твой великопольский шарм! И я бывал твоей добычей, но сделал ноги, и живу, храня свой нрав и свой обычай - не в сладком сне, но наяву. И пусть моё разбито сердце тобой (оно весьма болит), но и тебе на хвост я перца сполна насыпал. И горит поныне твой прелестный хвостик. И ты меня готова съесть. И шкуру снять с меня, и кости мои глодать. Но эта месть пожалуй, слишком запоздала.
Так много лет прошло. Уже не помню плеч твоих лекала, и увертюры в неглиже.
Ушло письмо в далёкий Престон Кампус. А в Петербурге - пять часов утра. Ночь отступает, светлая пора уж близится. Я выключаю лампус. Я складываю тёплый ноутбук, как книгу, что читал на сон грядущий. И новый день, на смену тьме идущий, встречаю здесь, как тишь встречает звук.
Cложив две жизни, вычитай обид унылые издержки, своди сердечные счета, и над отчётами не мешкай. Я слишком много задолжал, и ты мой долг едва ли спишешь - меня на годы умножай, и добавляй в таблицу выше. В оплату давних векселей прими счастливые билеты, дели удачи веселей на летних радостей приметы. И наш роман на свой манер в дневник записывай подробно - математический пример, и результат в ответе дробный. Пусть эти дроби сохранят впечатанный числитель-память, когда решишь простить меня, и в знаменателе оставить.
В непроглядную темень свой взгляд уставив, вдруг поймёшь, что глаза навсегда устали, если зрительным нервом не ловишь вспышку, как безглазая кошка плясунью-мышку.
Над кварталом архангел трубой поводит, но народ на беззвучном по новой моде, или просто не могут на суд явиться ни истец, ни ответчик, ни третьи лица.
Не мишень уже, и не хмурый снайпер - только тень от судорог в битом скайпе. Только голос, слышимый по фрагментам. И другого Бога отныне нет нам.
По мостам и тоннелям кортеж промчится - Где твой выкормыш Рем? - расскажи, волчица. И который Рим будет здесь по счёту? Не хотел, но надо. Простят, да чо там.
Купола повыше, в оклады лики - невеликий прайс ради дел великих. Санкционный сыр доедают мыши. Пусть трубит архангел, но чтоб потише.
проникающий в окна свет запускает день те кто ищут ответ видят смысл в дождевой воде я бы мог говорить и слушать но ты так спишь что постичь твою душу способна лишь эта тишь
я касаюсь тебя рукой и руке тепло то что звалось рекой утекло уже утекло мы наги словно глупые звери лежим в ничём ты прижмёшься ко мне я подставлю тебе плечо
оттого что нет воли с химерами воевать мы отставили боль и войне предпочли кровать в этом заспанном волшебстве и затем везде проникающий в окна свет запускает день
Всё забудет, за письма дурацкие извинит (запечатал в конверт и последнее отослал ей). Золотое колечко подпрыгивает, звенит в переулочках угличей, рыбинсков, ярославлей.
Размывая ненастье, к которому так привык, из родства на раз-два утекает вся кровь-водица. Кто юнцом захлебнулся в холодной любви Невы, тот едва ли ревнивице Волге в мужья годится.
Где-то вдовы-вороны клюют городскую тьму, закатилось колечко под чей-то чужой порожек. Сердце бьётся ровнее, и снова верно уму. Память дорого стоит. Забвенье - стократ дороже.
Сентябрь шуршит листвою и листами календаря. И близки холода. Но нет - веками, днями и часами нельзя измерить то, что вдруг в глаза обычным утром бросилось случайно: здесь листьев пламя, неба бирюза - всему свой срок.