после - пива ещё отопьёшь у того который пять минут как вынул а сам постится ибо ходим все под одной конторой и в душе надеемся что простится
(с) Таня Бумага
А. ...обещал развестись и жениться, а в понедельник умер. И сама сто лет замужем, а всё-таки мне приятно (ну, не в смысле, что умер), познакомились летом в ГУМе. Провожала его, а на шее тёмные пятна.
Его третья жена - всегда по последней моде. Говорил, что шлюха, и даже ментам давала. А по фото не скажешь, такая скромная вроде, и ведь знала про нас, а как будто не ревновала...
В. ...и тут я такая наотмашь ему - ты чо? Забылся? Пусти! Олег тебя ушатает. А он... одной рукой меня за плечо, другой туда, где и не был поди ещё. И вдруг - нет сил, и тело будто бы тает.
А предки дома, да и к нему не пойдёшь: там строго всё, в этой грязной его общаге. Но пофиг уже, и как-то управились всё ж - ему невтерпёж, и мне самой невтерпёж, и ноги потом дрожали при каждом шаге...
E. ...вот посмотрит особенно, как он один умеет, и внизу горячо и влажно, и задыхаешься, и какая тут к чёрту работа, бежишь скорее. Врёт - и ладно, ведь ты же взрослая, ты же знаешь всё.
У сестры в квартире бардак, ставишь громче радио, чтоб кричать - так в голос, счастье - оно же слышное. А потом на прощанье обхватишь руками сзади, он любит ласку, мурчит, он хороший - не то, что бывший мой...
Весть из облака тяжела, ибо нет меж людей различий. Строчки выльются в трепет птичий - словно раньше и не жила. Словно раньше не день, не ночь - только стрелки в часах настенных, только долгий покой растений, только спящая сладко дочь. Словно время вперёд-назад, словно вечность людей простила, словно скрытая в мире сила ждёт внимательные глаза. И прочитанное письмо как из термоса полглоточка, и за буквами только точка спеленавшая тьму тесьмой.
Скоро осень, её дожди да не смоют твоих созвучий. Выбирай для веселья случай, и осенних прозрений жди.
Надежды корюшек питают, и нерпам милости дают, во фьордах сёмгу сохраняют, январских уток берегут; в подлёдных мытарствах утеха и даже в нерест не помеха. Но снасть используют везде: у берегов и на стремнине, и с Рыбнадзором наедине; в бездельный час, и в злой нужде.
Разбирал у себя в столе, нашёл авторучку Parker. Может, Уинстон Черчилль подарил её в пятом классе? Зачем он тогда написал на коробке "Васе"? Я же не Вася. Но я тоже люблю подарки. В смысле - дарить, а не когда в день рождения от коллег по работе самовар-сувенир без крана "на добрую память!" Да уж, моё почтение, теперь не забуду, какие коллеги странные.
Или вот ещё: подарили "сонет" на свадьбу - в тридцать девять строк еле втиснули словоблудие. "Горько, горько..." - нет, правда, ну что за люди, а? им бы бухать да закусывать, не писать бы. А ручка Parker - она так, вообще, ничего себе, вполне приличная, хотя видал я ручки получше. Подарю её одной поэтессе прекрасных лет - всё равно ведь я писать ещё не обучен.
Любить без жалости сей град - вот всё, что мне не впрок досталось. Возможно, здесь и вправду ад, но против воли тьма распалась на острова, гранит, мосты, на тонких линий параллели, на тихих ангелов посты, на перекрёстки, на аллеи, на плеск, на ветер, на мечты, на плен, откуда нет возврата.
Я просто верю, что и ты здесь станешь ангелом когда-то.
Иван Андреевич Крылов был нравом грозен и суров, но справедлив, и сердцем честен. А твой упрёк, хотя и лестен, но столь несправедлив, что я, не понимая ничего, сидел (в зобу дыханье спёрло) не меньше часа. Словно свёрла, слова твои насквозь мне душу пронзили. Муке нет конца. Теперь не смею и лица поднять от пола. Виски глушит обиды яростный пожар. Но лишь отчасти. Твой удар пришелся в сердце, Брут. И хуже во много раз мне от тебя его принять, тебя любя.
Ах, Сашенька, не верь наветам - ошельмовали за глаза (из глаз – горючая слеза). Пусть веры нет таким поэтам, меня навроде, но поверь, что на филфаке я случался вполне по делу. Я справлялся насчет покупки букваря для Буратино! Говоря по правде, нынче не ягнята там обитают - бультерьеры. Девицы налетят, а я-то, отставив скверные манеры, бывает, вовсе растеряюсь. А те и рады: что, да как? И я, опешив, подчиняюсь. И получается бардак. Ах, эти юные созданья! Едва из школы, а уже одно лишь на уме: лобзанья, и увертюры в неглиже…
Поверь мне, овцы ныне хищны - грызут волков подобно псам (а с виду скромны и приличны). Но как в альков затащат, сам не знаю, как от них укрыться. Куда мне, бедному, бежать? Держитесь, овцы, лишь копытца к утру останутся лежать! Нельзя, нельзя меня, как волка, облавой в яму загонять. Девичьи очи как двустволка: возьмут в прицел, и ну стрелять. А я и рад укрыться в чаще, но нет и там покоя мне. И звуки выстрелов всё чаще, и горько вою при луне. И нет ни сна мне, ни покоя. Сколь волка щами не корми, он всё равно уйдёт с другою. Охота, знаешь ли, в крови.
Но ты, Венжинская, капканы горазда ставить тут и там. Сколь многие попались паны На твой великопольский шарм! И я бывал твоей добычей, но сделал ноги, и живу, храня свой нрав и свой обычай - не в сладком сне, но наяву. И пусть моё разбито сердце тобой (оно весьма болит), но и тебе на хвост я перца сполна насыпал. И горит поныне твой прелестный хвостик. И ты меня готова съесть. И шкуру снять с меня, и кости мои глодать. Но эта месть пожалуй, слишком запоздала.
Так много лет прошло. Уже не помню плеч твоих лекала, и увертюры в неглиже.