Дорогая, осколком мне оторвало голову, но это уже неважно, с тобой я давно её потерял. Теперь я пишу на ощупь, прости за неровный почерк, и не сердись на меня.
Меня позвали читать стишки на съезд партии «Надежды России». Чтобы звучало лучше и выглядело красивей, меня нарядили в костюм невидимого пингвина. Читал я заумно, неторопливо и длинно.
Надежды вяленько хлопали, хлебали винище, трясли президиум. Зачем они это делали – не знаю, сами спросите их.
Потом кто-то бросил бутылку, но в невидимого пингвина хрен попадёшь.
Затем в рядах делегатов начался повальный падёж – то ли фетяска сыграла здесь роль Ахилла, то ли троянцы оказались настолько хилы – непонятно, но только к десерту, к моим стишкам-пирожкам, делегатов впору было раскладывать по мешкам и выносить к месту сбора твёрдых и бытовых.
Самые стойкие меня материли, отчего-то обращаясь ко мне на Вы, но всё это дело уже порядком мне надоело.
Я стянул через голову пингвинью одёжу, с чувством бросил кому-то в рожу, вышел, сел на третий трамвай, и уехал выступать в дурку - без гонорара, за валерьянку и за микстурку.
Там меня любят, принимают за своего, и готовы слушать с утра до ночи - особенно если лекарства просрочены не больше чем на год – тогда они ещё ничего.
Страницу дня перевернув, назад оглянешься понуро: за витражом былых минут Петрарке чудится Лаура. Там память заплетает в стих влечений порванные нити, там всё - «прости и отпусти». Но в сонме смыслов и наитий - невидим и неразличим, ко тьме и свету равно близок, грядущий день, как пульс, звучит - в лаурах, гердах, элоизах.
Дневниковые люди форматируют жизнь в слова: вот строчка, вот точка, вот ручка, вот голова. Голова переполнена, ручка почти пуста. Дневник всё стерпит, но Боже, как он устал.
Устал от событий, заметок, стихов, имён. Устал разделять суету и тщету времён. В нём каждая запись не дольше суток нова. Дневниковые люди надеются на слова.
Эти строчки и точки печали печать хранят: за надежду и веру здесь судят, любовь моя. Дневники много знают, и судьбы их нелегки - Дневниковые люди нередко жгут дневники.
Без меня меня родили, нарядили - и в детсад. Дом зелёный крокодилий съел меня, и в нём я сам выбирал по росту лошадь, деревянного конька, ковырял в тарелке ложкой, рвал страницы «Огонька», в хоре пел, гремел горшками, дёргал Таню за банты, изводил детсад стишками, и ворчал, как Мойдодыр.
А теперь я двухметровый грустный клоун, злобный шут, как немой у М. Петровых - не умею, но пишу.
Всё, всё прошло, теперь нам в небеса - лети со мной, легко и беспечально. Обыденности меркнут полюса, и колокол звонит для нас венчальный. Лети со мной, над городом кружи, от центра до далёких новостроек, пока есть голос петь домам чужим, и слух твой на прекрасное настроен. Лети со мной, пусть будет наш полёт над Стрелкой и над невскою волною - прощение, прощание моё.
Из переулков и церквушек, из воровства и кумовства, из всех ракушек и царь-пушек - ты быстро выросла, Москва.
Ты хорошела и взрослела, и, как приданое в лари, брала себе любое тело, какое бес тебе дарил. Ты поднималась, как опара на человеческих дрожжах. Тебе никто уже не пара, твой вальс на ленинских мощах без кавалера и оркестра: кружишь меж ГУМом и Кремлём - не то завидная невеста, не то наложница внаём. Ты щедро кормишь паразитов, по чину вымя отрастив, но нет тебе от них «спасибо», не говоря уж о «прости». В тебе прижились спесь и сила, твоя гордыня за века бессчётно душ поизносила – характер твёрд, рука легка. Но звёзд рубиновых мерцанье, неспящих окон янтари - в любви неловкое признанье, и долг в проигранном пари. Пусть этот долг тобою взыскан, но не замолен грех большой.
Ты - ханша из степи ордынской, но только с русскою душой.