Порой чужие ближе, чем свои, но новый опыт памяти дороже. И вот она у тамбура стоит озябшей феей железнодорожной. Глядит в измятый розовый билет, и поезда от станций отрывает - гадает: то ли любит, то ли нет. И кашляет ненастным мокрым маем. Потом идёт плацкартным нежильём, и сквозняки спешат за ней пажами. Колёсный стук живёт в груди её, и полустанки мраком провожают.
Ей верится, что поздняя весна вдохнёт в неё любовную истому, и выберет случайного из нас - простых парней, оторванных от дома. И будет ночь, вагон, нехватка слов, остывший чай, подмокшее печенье, на бледном блюдце ложечка-весло, течения касаний и влечений. Но утром встречный поезд заревёт, растормошит вагон и раскачает, от прошлых и до будущих времён, когда уже неважно, что в начале и что потом, и будет ли потом.
Вагонных сот транзитное пространство, плацкартный мёд... И думаешь о том как разделить «уйти нельзя остаться».
Мои карты истлели, и правильный курс не найти, как Его не расспрашивай. Даже слёзы - как море, солёны на вкус, и закаты багровым окрашены. На Летучий Голландец не нужен билет, не ищите его в расписании. Милосердия нет, и прощения нет, и бессрочно моё наказание. Я веду свой корабль в стёртый временем порт, капитан, двухметровое пугало.
Моя мама хотела сделать аборт. Но в последний момент передумала.
Дела пока не так уж плохи, коль скоро силы на стихи ещё находятся, и вдохи подобно выдохам тихи. И время лечит наши раны, и звёзды сыплются с небес. Увы, несчастные романы минуют редко поэтесс.
Но здесь всегда виновны оба: когда мужчин и их зазноб взаимно страсти тянут в гроб - как тут не вздрогнуть от озноба...
И сон, и вечную работу готовы мы отдать за счастье. Нас удручает безучастье, злословье вызывает рвоту. Звенят расшатанные нервы, и вдохновенье со стыдом нечасто в наш заходят дом, от бл*дского квартала первый.
Но как же сладки были грёзы, и упоительны мечты! Тепла, любви и красоты летально мизерные дозы...
смех вроде продлевает жизнь но рот уже улыбкой порван
не фрейлин предали пажи а сам закон низложен вот он пред теми кем повелевал стоит ничтожно на коленях за восхожденьем перевал и камнем вниз под гул молений короной жалует шутов республика менял и черни и новый мир почти готов но краткий курс записан вчерне и черновик из грязных рук никем не будет уважаем кто платит тех щадим а сук кто победней казним-сажаем на мзду всю правду променяв из тысячи двух-трёх отбелим тебя его и вот меня а прочих чтоб шуметь робели зачислим в скрытые враги богоугодного наместья трудись и спорить не моги не то не будешь с нами вместе а кто порядка супротив пусть даже только усомнился тот вкупе с умыслом мотив имеет бунт чинить в столице наш долг от всех бунтовщиков навек отечество избавить брать свой процент с ростовщиков и всем на благо долго править бог даст закроем рубежи от злонамеренной европы
смех вроде продлевает жизнь так смейтесь над собой холопы
Эту войну ждали, хотя до конца не верили, и, тем не менее, - эта война началась неожиданно.
Дети радовались грядущим победам (ведь Красная армия всех сильней!) Взрослые хмурились, и с тревогой смотрели на небо, всё ещё такое мирное; на своих соседей, на своих детей, друг на друга, и снова на небо, - словно бы кто-то там знал ответы на все вопросы, знал - кто и когда, и почему нужно именно так.
Потом - тревожные новости, суета у призывных пунктов, очереди в магазинах, напускная смелость мужчин, женские слёзы тайком, притихшие дети, и снова новости, новости, новости - всё хуже и хуже: «с тяжёлыми боями…», «оставлены города…», «под напором превосходящих сил…»
Беженцы, растерянность, ужасные слухи шёпотом, от Ивана Палыча нет вестей, и где он, что с ним – никто не знает. За Бариновым пришли – соседи шушукались: паникёр. Марту Фридриховну забрали без объяснений, а дверь опечатали сургучом цвета запёкшейся крови.
И в ту же ночь – сирены, разрывы, прожекторы, тесное бомбоубежище. Земля вздрагивала, как живая, тяжело ворочалась, как огромный зверь, напуганный пожаром (всего в двух кварталах от нас, там ещё жила тётя Варя с детьми, недавно они переехали).
На улице удушливый запах гари, что-то страшное под брезентом, колесо от детской коляски, выбитые стёкла, чей-то крик, и надо всем этим небо - такое обычное ещё вчера, а сегодня такое страшное и опасное.
Но ещё страшнее глаза людей, не знающих - кто и когда, и почему нужно именно так.
«Война, война» – какое знакомое слово а звучит теперь совсем по-другому.
И до победы ещё долгих четыре года - почти четыре нечеловечески трудных года, которые ты проживёшь со своей страной, чтобы вместе с ней вытерпеть, справиться, победить.
Но ты узнаешь об этом гораздо позже, а пока ты пробуешь произнести это слово – «война» - вслух, и не узнаёшь своего голоса.
Лошадь заходит погреться в Троицкий храм, шевелит губами, как будто шепчет "и мне бы..." Несмышлёные дети стоят у её бедра: марфуши, петруши, нежданы, борисы, глебы.
Про шведов писать нельзя, про царя ни-ни; про лошадь можно: худая, копыта в дёрне. Хор распевает про данные богом дни, Старую лошадь уводят на живодёрню.
В том же году в храм божий входит коза - за козлят помолиться, спросить совета о том, как... Православные за ноги тащат козу назад. Летописец постит их рвение для потомков.
Ливонский тырнет под анафемами семью, ибо нечего сеять смуту в честном народе. Вот вешают вора, а где-то режут свинью. И ничего для блога во Пскове не происходит.
N.B. Спасибо за идею Кате aka Птаха!, она просто невероятная, уникальная умница
Курс лечения осилив в лучшем случае на треть, я сказал врачам: в России проще сразу помереть. - Не судите торопливо, - отвечают мне врачи, - в гроб мы вас загнать могли бы, но потом с вас получи... Вы таблеточки примите и прокапайтесь ещё: через месяц в лучшем виде перед лечащим врачом. Жив-здоров, платите в кассу, распишитесь в трёх местах. Будем рады видеть вас мы! - Нет, спасибо, я уж сам. Я уж как-нибудь подальше от шприцов, бинтов и клизм.
Смотри, мой друг, как жизнь сквозь нас идёт неслышными шагами: Цветной бульвар, и зелень глаз, и листья клёна под ногами. И Рождество, и терпкий май, и нимфы с кольцами из стали.
Кто были мы? Кем мы не стали?
Пусть даже этот мир - не рай, но все Настасьи верят в счастье, и это, право, не грешно. А капли влаги на запястьях сверкают щёкотно-смешно.
И еле слышно шепчет вечность: "пусть будет жизнь твоя легка, как дуновенье ветерка меж лепестков тигровых лилий. Не трать на тщетное усилий, не строй высоток из песка"
>>Положи мне в конверт ромашек, >>буду нюхать средь дел домашних, >>буду в тёплых ходить гамашах, >>и не помнить своих промашек. >>>>Речная Нимфа, миллион лет назад
Моё письмо разбилось о молчанье.
С надеждою, с весенним ветерком я мчал в края, где тихое звучанье гармонии не выразить стихом. Мой путь слагался в мили на дисплее одометра, и низкие холмы казалось, были ближе и теплее, чем те, что прежде здесь встречали мы. И всё-таки ни Хельсинки, ни Рига, ни город Миссо в эстландской глуши мне не были милы, и странствий книга дописана. Пока есть путь - спеши. Но не ищи правдивого ответа на важные вопросы за чертой, где нет ромашке отданного лета.