Кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока, кто жил в раю, и неба выше был – тому не надо нового урока.
В пустом саду лишь Евина вина, Адамов грех, и сброшенная кожа: змей выскользнул в иные времена, и каждый век всё те же и всё то же – никто не помнит заповедей здесь. Никто не хочет верить, слышать, слушать. И мир, как уроборос, замкнут весь, и пожирает сам себя, и суша от вод морских навек отделена, и человек, как остров, крепко заперт. Но нет ключей в фальшивых именах, и колокол в беспомощности замер. По ком звонить? И обернутся ли? Наушники fm-волнами глушат людей, как рыбу. Пленники земли в телах недолгих тщетно ищут душу. Но пусто там, и мёртво, и уже всё ближе срок держать ответ за злое. Не откупиться кровью новых жертв, не вынести иконы к аналою.
Где было Слово – только мыши, пыль. И в истине тому не будет прока, кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока.
Как по нашему просёлку едет старая «Газель», хочешь, слушай втихомолку, ну а нет - ступай отсель. Тут и трактор чтут за чудо, не греши и не нуди, это присказка покуда, сказка будет впереди
Нам в Зажопинском районе лоск столичный ни к чему: за сивухой путь к Матрёне, нужен спирт - ищи Кузьму. Жизнь простая, как на блюде малосольны огурцы. Есть проверенные люди, есть и нелюди – гайцы. Ни тебе свобод палитра, никаких тебе проказ ни тебе, влудив поллитра, в сельсовет вогнать КАМАЗ. Вроде их немного – трое, а пропала благодать. Не бухают, ходят строем, встретят - могут честь отдать. Точно ангелы из рая - ни пощады, ни стыда. Я-то что - и хата с краю, и за хатой лебеда. Но и ангелам бывает от народа укорот, и не то, что доля злая, а не любит их народ. Год назад прибился к люду чуть живой незнамо кто. Охмурил доярку Люду, подарил полупальто. Всё молчал и пил, как лошадь, никого не обижал. Подметал с похмелья площадь, детям ёлку наряжал. А на Пасху вышло лихо: белый новенький «Хёндай» по шоссе тащился тихо, а по встречке – «Мазда». Ай ай-ай-ай, какая каша, где колёса, где мотор! Трэш такой деревня наша не видала до сих пор. И гайцы с рулеткой долгой, и районное ти–ви. Те и эти - люди долга, все в грязище, все в крови. Обсудили, помянули, только пришлый мужичок взял стакан, сказал «а хули…», захрипел, и мёртвым лёг. Ну, беда одна не ходит. Хоронили всем селом по-людски и чинно, вроде. Только страшное потом началось у нас в округе: как из книг Полынь-звезда призрак видели во вьюге – с виду красная «МаздА», а корма-то от «Хёндая», и покойник за рулём! Стали звать его Маздаем, и шушукаться об ём. А гайцы-то взбеленились, здесь задета ихня честь - и не брились, и не мылись, было три, а стало шесть. День и ночь сидят в засаде, только где им до него - просигналит смеха ради, обернутся – никого. Лишь чудной зелёный дятел мерно долбит старый клён. И, заплата на заплате, нищий скалится район. Одолели их печали - перестали взятки брать, и ругались, и кричали - не словить, и не споймать. Уж и чистое надели, уж и пост вовсю блюли - нет успеха в важном деле, ай люли мои, люли. То по встречке их объедет, то паркуется во ржи - ухмыляются соседи, им-то смех, а ты служи. Было, даже телекамер понаставили в лесах - вот он, вот! - а на экране… хвост задравши, срёт лиса.
Dead Mazdai теперь легенда, краеведческий фольклор. Понимаю, трудно энто понимать тебе, майор. Не тужи, налей до края, завтра снова трудодень. Жизнь тобой и мной играет, а помрём – и вспомнить лень. Наливай, бери закуску. Принеси ещё, жена. Думал, души рвёт, где узко. А по факту – ни хрена. Ты в грехах, как я, покайся, ты не прячь от Бога глаз.
Из-за острова на стрежень выплывает дед Мазай - пуще острого он режет правду-матку сотне зай: - Длинноухие вы черти, расплодились, вашу мать! Мне от паводка и смерти вас положено спасать. А расценки ныне вона – три алтына за полста, нет ни правды, ни закона, мочи нету, как устал. В эмчеэсе нашем местном плут командует ворьём: по бумагам все на месте, а по факту – днём с огнём. На казённой утлой лодке разве только что Муму, да и то с чекушкой водки, это если по уму.
Зайки слушают, кивают – да, мошна твоя пуста, но и нас пойми: не выжить нам в затопленных кустах. Прям потоп, беда какая, хорошо, что ты нас спас – Бог зачтёт в оплату рая и за подвиг и за нас. Бог тебе грехи отпустит, если где-то согрешил. Уважуха, дед, - не шутка, если это от души.
Эхма, лодочка честная, упаси-убереги эмчеэсника и заек от бушующей реки.
Кроме тех, кто ушёл - ни о ком не жалеть. Не пленяться ничтожным, и верить себе. То водой, то огнём проверять эту медь. Даже в снах не срываться на крик и на бег.
Растворяться в любви, не сливаться с толпой. Не искать в поражениях божий упрёк. Не оправдывать тех, кто когда-то тобой расплатился и, хуже того - пренебрёг.
Не дробиться на завтра-сегодня-вчера. Не гадать наперёд, не перечить судьбе. Не стирать из контактов мои номера я желаю тебе, я желаю тебе.
Здесь, в доме гаснущих светил, уже невидимые глазу, собрались те, кого любил, не повстречав вблизи ни разу. И на помостах тишины они нашли свое забвенье. В краю, где жизни сочтены, где смерть наследует рожденье. В Непостижимые поля, в разлуку, слитую с печалью, прошёл за ними вслед и я в раздумьях тяжких и молчаньи. И за спиной исчез мой мир, вот только был - и вдруг не стало. Безумный яркий шумный пир, где был и я – всё вмиг пропало. Теперь – конец любым страстям, любым желаниям и страхам, любым обличьям и мастям, богам, героям, змеям, птахам. Конец земле и небу край, и дно любой ужасной бездне. Кому-то ад, кому-то рай, а мне – мой сад и дом любезный. Здесь спят часы, и время ждёт, в надежде вырваться из плена. Но тщетно, время вмёрзло в лёд, и нет весны зиме на смену. Нет больше безразличных звёзд, и солнца с оспинами пятен, ни сладких грёз, ни горьких слёз, ни поцелуев, ни объятий.
Лишь только память здесь со мной, она - как тающая нота. И за туманной пеленой как будто свет оставил кто-то.
Cложив две жизни, вычитай обид унылые издержки, своди сердечные счета, и над отчётами не мешкай. Я слишком много задолжал, и ты мой долг едва ли спишешь - меня на годы умножай, и добавляй в таблицу выше. В оплату давних векселей прими счастливые билеты, дели удачи веселей на летних радостей приметы. И наш роман на свой манер в дневник записывай подробно - математический пример, и результат в ответе дробный. Пусть эти дроби сохранят впечатанный числитель-память, когда решишь простить меня, и в знаменателе оставить.
Весть из облака тяжела, ибо нет меж людей различий. Строчки выльются в трепет птичий - словно раньше и не жила. Словно раньше не день, не ночь - только стрелки в часах настенных, только долгий покой растений, только спящая сладко дочь. Словно время вперёд-назад, словно вечность людей простила, словно скрытая в мире сила ждёт внимательные глаза. И прочитанное письмо как из термоса полглоточка, и за буквами только точка спеленавшая тьму тесьмой.
Вот и осень, её дожди да не смоют твоих созвучий. Выбирай для веселья случай, и осенних прозрений жди.
Не дружили, не ждали, не верили, не кричали из окон приветственно. Как отдельным аршином измерили, так и знать не знали, естественно: что наружное, что подкожное, что сокрытое-сокровенное, что ненужное, что подложное - не друзьям, дневникам, наверное, доверялось. А чтобы первыми их не били - смотрели в сторону. И смотрелись мышками серыми. Только позже, почти что поровну рассчитались на девочки-мальчики. Но остались повадки прежние - и сжимались в карманах пальчики в кулачки, и в объятья нежные до конца/до венца не верилось: слишком много тепла потеряно по пути, растряслось-рассеялось где нечаянно, где намеренно.
Сирень уж отцвела, а я ещё тверёз, опрятен, и побрит опасной вострой бритвой. Река влажнит гранит и ждёт июльских гроз, от гроз её полнит, как шлюху от молитвы, какую б я в ночи с моста ни произнёс.
О, нимфа из Невы – допей, что не допито до дна из этих вод в оковах берегов. И Медный всадник ждёт, и конь стучит копытом, но только хладный прах летит с его подков.
О, воздух, как твоя бесплотна суть, как мне тебя сегодня не хватало! Об этот день, о клетку из металла я бился, и теперь мне не уснуть. Но прожит день, и стрелки на часах замедлились как будто и застыли. Погасло солнце, и привычной пыли не стало видно. Словно бы я сам забыл про всё содеянное днём, и более не помню об утратах, а всё, что было сказано когда-то - сдано послушной памяти в наём. Я истязал морщинами лицо, я сыпал прах в бесчувственные воды, и словно тени проносились годы, и этот день прошёл в конце концов. Вернулась ночь, и воздух вместе с ней. И я дышу так сладостно и жадно, как будто раем заменили ад нам, и в лёгких стало чище и ясней.
Пусть воздух тих, пусть воздух нем и строг, но всё-таки – он веет в лица нежно. И время замерло, и время ждёт прилежно воздушный шелест в тесной вязи строк.