неча на роршаха пенять, если vanish палёный
(before our stupidity ruin us both)
Когда лапша уже доедена,
но прежде липтона с печеньками,
пришли Крамольных и Беседин к нам,
пришли поэты, подбоченились.
А мы, признаться, и не ждали их,
в редакции «Складского вестника» -
сидим в спецовках и сандалиях,
играем в нолики и крестики.
Но тут Беседин ножкой шаркает,
Крамольных расправляет бороду:
«Сейчас прочтём, чтоб стало жарко вам,
и миру, стало быть, и городу».
И началось… Подобных сальностей
не слышал я с пионерлагеря,
(ух, нам тогда надрали задницы!)
Как перепивший шут Балакирев,
Крамольных блеет про работницу,
со старшим мастером блудившую;
Беседин – про разврат с любовницей,
одесских шлюх и тёщу бывшую.
Такой разнузданной эротики,
перчёной нецензурной лексикой,
мне не встречалось прежде вроде бы
и в порнофильмах, снятых в Мексике.
Но тут встаёт красотка Людочка,
и молвит с показным почтением:
Как я люблю, Иван Неклюдович,
сии внеплановые чтения!
Приличным словом обозначить их
страшусь при секретарше Люде я:
за языки поэты схвачены,
и это только лишь прелюдия.
Так предварительны и ласковы
её кусалочки и щипчики,
что даже если мучить наскоро,
как рецензентов и подписчиков, -
уже кричат ноздрями жалобно,
трясут пугливыми коленями:
«Не блоки мы, не окуджавы, но
частушками переболеем мы.
И станем сочинять былинное
(и лирику, как полагается).
Поверьте – сможем, сдюжим, блин ли нам -
перековаться и покаяться».
Уже клянутся чтить Ахматову,
Есенина зубрить для памяти,
и больше никаких здесь матов вам,
когда от лютых мук избавят их.
Людмила их щадит улыбчиво:
«сегодня скидка, промоакция».
И, грешникам ресницы выщипав,
пинками гонит из редакции.
Теперь Крамольных стал Намоленных,
Беседин стал Добробесединым,
и скинулись на бюст Есенина.
И даже Людочка довольная.
Когда лапша уже доедена,
но прежде липтона с печеньками,
пришли Крамольных и Беседин к нам,
пришли поэты, подбоченились.
А мы, признаться, и не ждали их,
в редакции «Складского вестника» -
сидим в спецовках и сандалиях,
играем в нолики и крестики.
Но тут Беседин ножкой шаркает,
Крамольных расправляет бороду:
«Сейчас прочтём, чтоб стало жарко вам,
и миру, стало быть, и городу».
И началось… Подобных сальностей
не слышал я с пионерлагеря,
(ух, нам тогда надрали задницы!)
Как перепивший шут Балакирев,
Крамольных блеет про работницу,
со старшим мастером блудившую;
Беседин – про разврат с любовницей,
одесских шлюх и тёщу бывшую.
Такой разнузданной эротики,
перчёной нецензурной лексикой,
мне не встречалось прежде вроде бы
и в порнофильмах, снятых в Мексике.
Но тут встаёт красотка Людочка,
и молвит с показным почтением:
Как я люблю, Иван Неклюдович,
сии внеплановые чтения!
Приличным словом обозначить их
страшусь при секретарше Люде я:
за языки поэты схвачены,
и это только лишь прелюдия.
Так предварительны и ласковы
её кусалочки и щипчики,
что даже если мучить наскоро,
как рецензентов и подписчиков, -
уже кричат ноздрями жалобно,
трясут пугливыми коленями:
«Не блоки мы, не окуджавы, но
частушками переболеем мы.
И станем сочинять былинное
(и лирику, как полагается).
Поверьте – сможем, сдюжим, блин ли нам -
перековаться и покаяться».
Уже клянутся чтить Ахматову,
Есенина зубрить для памяти,
и больше никаких здесь матов вам,
когда от лютых мук избавят их.
Людмила их щадит улыбчиво:
«сегодня скидка, промоакция».
И, грешникам ресницы выщипав,
пинками гонит из редакции.
Теперь Крамольных стал Намоленных,
Беседин стал Добробесединым,
и скинулись на бюст Есенина.
И даже Людочка довольная.