Из городов, где правит суета, осенние уносят электрички бродячих эльфов, к холоду привычных, сверяющих сезоны по цветам. И где-то там, в медвежьих уголках, где водятся ещё на воле феи, и каждый сон их сказками навеян, и вольный шум лесов не умолкал - там будет всё, как было до людей, до их дорог, домов и интернета.
И маленький народец верит в это, не доверяясь нашей суете.
Очерёдность букв выбиваю мерно меньшим злом из двух на пределе веры разгоняю разум до боли слева - лучше всё и разом, решайся, Ева. Этот фрукт из списка господних санкций, и пиши им письма хоть в сто инстанций - реконкиста душ, и плевать на тело. Никому не муж - всё, как ты хотела. Завтра поезд втянет меня во тьму, и - проводнице Яне конфет возьму ли, проведу ли ночь над унылой книгой - всё равно невмочь. Как ферзя не двигай - королём не станет. И только пешки понимают сами - не время мешкать.
Эта правда скрыта в исходном коде: поезда и пешки назад не ходят.
Из-за острова на стрежень выплывает дед Мазай - пуще острого он режет правду-матку сотне зай: - Длинноухие вы черти, расплодились, вашу мать! Мне от паводка и смерти вас положено спасать. А расценки ныне вона – три алтына за полста, нет ни правды, ни закона, мочи нету, как устал. В эмчеэсе нашем местном плут командует ворьём: по бумагам все на месте, а по факту – днём с огнём. На казённой утлой лодке разве только что Муму, да и то с чекушкой водки, это если по уму.
Зайки слушают, кивают – да, мошна твоя пуста, но и нас пойми: не выжить нам в затопленных кустах. Прям потоп, беда какая, хорошо, что ты нас спас – Бог зачтёт в оплату рая и за подвиг и за нас. Бог тебе грехи отпустит, если где-то согрешил. Уважуха, дед, не шутка, если это от души.
Эхма, лодочка честная, упаси-убереги эмчеэсника и заек от бушующей реки.
Как по нашему просёлку едет старая «Газель», хочешь, слушай втихомолку, ну а нет - ступай отсель. Тут и трактор чтут за чудо, не греши и не нуди, это присказка покуда, сказка будет впереди
Нам в Зажопинском районе лоск столичный ни к чему: за сивухой путь к Матрёне, нужен спирт - ищи Кузьму. Жизнь простая, как на блюде малосольны огурцы. Есть проверенные люди, есть и нелюди – гайцы. Ни тебе свобод палитра, никаких тебе проказ ни тебе, влудив поллитра, в сельсовет вогнать КАМАЗ. Вроде их немного – трое, а пропала благодать. Не бухают, ходят строем, встретят - могут честь отдать. Точно ангелы из рая - ни пощады, ни стыда. Я-то что - и хата с краю, и за хатой лебеда. Но и ангелам бывает от народа укорот, и не то, что доля злая, а не любит их народ. Год назад прибился к люду чуть живой незнамо кто. Охмурил доярку Люду, подарил полупальто. Всё молчал и пил, как лошадь, никого не обижал. Подметал с похмелья площадь, детям ёлку наряжал. А на Пасху вышло лихо: белый новенький «Хёндай» по шоссе тащился тихо, а по встречке – «Мазда». Ай ай ай ай, какая каша, где колёса, где мотор!!! Трэш такой деревня наша не видала до сих пор. И гайцы с рулеткой долгой, и районное ти–ви. Те и эти - люди долга, все в грязище, все в крови. Обсудили, помянули, только пришлый мужичок взял стакан, сказал «а хули…», захрипел, и мёртвым лёг. Ну, беда одна не ходит. Хоронили всем селом по-людски и чинно, вроде. Только страшное потом началось у нас в округе: как из книг Полынь-звезда призрак видели во вьюге – с виду красная «Мазда», а корма-то от «Хёндая», и покойник за рулём! Стали звать его Маздаем, и шушукаться об ём. А гайцы-то взбеленились, здесь задета ихня честь - и не брились, и не мылись, было три, а стало шесть. День и ночь сидят в засаде, только где им до него - просигналит смеха ради, обернутся – никого. Лишь чудной зелёный дятел мерно долбит старый клён. И, заплата на заплате, нищий скалится район. Одолели их печали - перестали взятки брать, и ругались, и кричали - не словить, и не споймать. Уж и чистое надели, уж и пост вовсю блюли - нет успеха в важном деле, ай люли мои, люли. То по встречке их объедет, то паркуется во ржи - ухмыляются соседи, им-то смех, а ты служи. Было, даже телекамер понаставили в лесах - вот он, вот! - а на экране… хвост задравши, срёт лиса.
Dead Mazdai теперь легенда, краеведческий фольклор. Понимаю, трудно энто понимать тебе, майор. Не тужи, налей до края, завтра снова трудодень. Жизнь тобой и мной играет, а помрём – и вспомнить лень. Наливай, бери закуску. Принеси ещё, жена. Думал, души рвёт, где узко. А по факту – ни хрена. Ты в грехах, как я, покайся, ты не прячь от Бога глаз.
Уже сентябрь, и новое число сменяет то (нечетное), что было вчера еще таким же точно новым. В твоем театре вечером премьера.
Актеры те же, правда, в новом гриме. Все в теплых по-осеннему костюмах. Все те же лица, те же позы, жесты - я видел это много, много раз.
Но вот на сцене новая актриса играющая Веру - не как веру, но как идею. Вера средь безверья подобна свечке под дождем осенним, готовой навсегда уже погаснуть.
безрыбье осеняя рыбнадзором апостандрей гуляет по воде над омутом нагая ворожит разводит на ветру осина сучья
развоплощая дурочку-русалку завистливо молчит вода в реке наследие невиданных зверей в неведомость дорожек леший сыплет
отец ворчит не разберу ты сын ли такой поэт что даже не еврей ты был ни в сейф ни в сейм а стал никем но мне электроудочку не жалко и я воззвал и всё в реке визжало фюр орднунг зайн в заплаканной реке
седой старик с нечёсаной брадою собрав в палате буйных мужиков я гнал им дичь про подвиги и подлость анафему анамнез any key
я говорил не надо горячиться но сладок хайп на слёзыньках metoo снасильничал мой петенька безухов вдову клико а кто тут не вдова?
уж за спиной связали рукава для верности ширнули тормозухой любил лить ературу да не ту мне жаль фру-фру ведь лошадь не волчица но вронский в нобель бродского стучится и поезд анне делает too-too
Ветер пел: подожди, ветер рвал с неё плащ. Но остаться - нет сил, и обратный билет ветер прочь уносил. Лили с неба дожди и шептали - не плачь, ибо прошлого нет.
Кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока, кто жил в раю, и неба выше был – тому не надо нового урока.
В пустом саду лишь Евина вина, Адамов грех, и сброшенная кожа: змей выскользнул в иные времена, и каждый век всё те же и всё то же – никто не помнит заповедей здесь. Никто не хочет верить, слышать, слушать. И мир, как уроборос, замкнут весь, и пожирает сам себя, и суша от вод морских навек отделена, и человек, как остров, крепко заперт. Но нет ключей в фальшивых именах, и колокол в беспомощности замер. По ком звонить? И обернутся ли? Наушники fm-волнами глушат людей, как рыбу. Пленники земли в телах недолгих тщетно ищут душу. Но пусто там, и мёртво, и уже всё ближе срок держать ответ за злое. Не откупиться кровью новых жертв, не вынести иконы к аналою.
Где было Слово – только мыши, пыль. И в истине тому не будет прока, кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока.
Иван Андреевич Крылов был нравом грозен и суров. Но справедлив, и сердцем честен. А твой упрёк, хотя и лестен, но столь несправедлив, что я, не понимая ничего, сидел (в зобу дыханье сперло) не меньше часа. Словно сверла, слова твои насквозь мне душу пронзили. Муке нет конца. Теперь не смею и лица поднять от пола. Виски глушит обиды яростный пожар. Но лишь отчасти. Твой удар пришелся в сердце, Брут. И хуже во много раз мне от тебя его принять, тебя любя.
Ах, Сашенька, не верь наветам - ошельмовали за глаза (из глаз – горючая слеза). Пусть веры нет таким поэтам, меня навроде, но поверь, что на филфаке я случался вполне по делу. Я справлялся насчет покупки букваря для Буратино! Говоря по правде, нынче не ягнята там обитают - бультерьеры. Девицы налетят, а я-то, отставив скверные манеры, бывает, вовсе растеряюсь. А те и рады: что, да как? И я, опешив, подчиняюсь. И получается бардак. О, эти юные созданья! Едва из школы, а уже одно лишь на уме: лобзанья, и увертюры в неглиже…
Поверь мне, овцы ныне хищны - грызут волков подобно псам. А с виду скромны и приличны! Но как в альков затащат, сам не знаю, как от них укрыться. Куда мне, бедному, бежать? Держитесь, овцы, лишь копытца к утру останутся лежать! Нельзя, нельзя меня, как волка, облавой в яму загонять. Девичьи очи как двустволка: возьмут в прицел, и ну стрелять. А я и рад укрыться в чаще, но нет и там покоя мне. И звуки выстрелов всё чаще, и горько вою при луне. И нет ни сна мне, ни покоя. Сколь волка щами не корми, он всё равно уйдёт с другою. Охота, знаешь ли, в крови.
Но ты, Венжинская, капканы горазда ставить тут и там. Сколь многие попались паны На твой великопольский шарм! И я бывал твоей добычей, но сделал ноги, и живу, храня свой нрав и свой обычай. Не в сладком сне, но наяву. И пусть моё разбито сердце тобой (оно весьма болит), но и тебе на хвост я перца сполна насыпал. И горит поныне твой прелестный хвостик. И ты меня готова съесть. И шкуру снять с меня, и кости мои глодать. Но эта месть пожалуй, слишком запоздала. Так много лет прошло. Уже не помню плеч твоих лекала, и увертюры в неглиже.