Француз в кутузовском плену, отвык от ласки и вина я. Вот ваши юбки вверх тяну - и мякоть устриц вспоминаю. О, непокорный русский мир, Войной до шрамов обожжённый, как контрибуцию прими нормандской крепости донжоны.
Пусть a la guerre comme a la guerre, но, раз меня не расстреляли - взойду по девичьей ноге в тот рай, где битвы обменяли на ночь любви и новый день, окна морозные узоры, кофейник медный на плите, и нежность северной Авроры.
В краю заснеженных полей, непобедимых и бескрайних, мой плен отрадней и вольней, чем тень стыда на свежей ране любимой Франции моей.
Лицо кумиру заплевав приветственными междометьями, тесню восторженных девах от выхода из Шереметьева. Охране кулаком сую и ксивой тычу убедительно. Ты, Элвис, правильно поёшь: мы - рок-н-ролл, мы победители.
Поедем на ВДНХ, там обалденные колхозницы, ты в жизни так не отдыхал, любовь всегда на волю просится. Что нам холодная война, когда мы горячи и молоды, и жизнь прекрасна и вольна, и не нужны для счастья поводы.
Твои очки и брюки клёш - свободы знаки и пристанища. Когда ты в Мемфисе умрёшь, ты в нашей радости останешься.
Она мне говорит: твои проблемы, я не судья тебе, ты дописал до точки повесть, всё, справляйся сам - вы все теперь стругацкие и лемы. Есть только здесь, сейчас. И даже Лета в придуманное море не течёт. И жизнь не ждёт, и прошлое не в счёт.
Здесь место, где кончаются стихи. Здесь только жизнь, жестока и прекрасна, нам шепчет правду. И слова тихи подобно сну, забытому напрасно. Тут холодно, тут не найти тепла: не тают льды эпохи равнодушья. И если чья-то воля и светла - то не моя. Всегда бежать удушья, и равно чар свободы избегать - вот жребий тех, кому ещё осталось пройти насквозь болото через гать. Чтоб пусть не милость, но хотя бы малость надежды и покоя обрести, ступив на землю твёрдую ногою. И пусть теперь герои не в чести, но сочетаться с истиной нагою лишь им дано. И сей любви плоды наследуют, покамест миру нужен железный бог, рождённый из руды, и полотняный, вытканный из кружев.
Невинные - мы в муках рождены, и кровью материнскою омыты. В насмешку, для раздора и войны. И, славою неправедной покрыты, мы сходим в землю - нищи, как Иов. И суетою вслед нам ветры веют... И - тщетно плесть гармонию из слов, которые там веса не имеют.
О, пасечник! храни наш мирный рой и в праздности, и в дни трудов никчёмных. И в пору бед, нагрянувших порой. И в светлый день, и в полночь мыслей тёмных. Пусть улей мал, но есть и в нём нужда и клеверу, и хмелевому цвету. Пчелиной сути тягостна вражда - но свойственна приязнь к теплу и лету. Но всё ж - не осуди, читатель мой - не нам с тобою мёд заначен в соты. Не ради нас несут его домой с обыденной и праведной работы. И если ты герой - твой путь лежит в леса глухие, в сень деревьев древних, где вольно и свирепо рой жужжит. Где диких пчёл - оплот и дом. И дневних забот не в тягость вынести пчеле. Там дикий мёд, честней, чем в улье ближнем, и слаще, чем улыбка на челе красавицы, распятой в створе нижнем.
Там дикий мёд, хранимый сталью жал безжалостных, отточенных от роду. И тот, кто этой стали избежал - добудет мёд, и обретёт свободу.
и эта впадинка у ней смугла, как беженка на торте и раша в ящике тудэй и маша сашу лаской портит но кто кого пересидит за школьной партой к перемене издаст свой джаз на ди-ви-ди с хештегом #жжоткаквовкаленин и историчка держит грудь на уровне мечты и неги и класс гудит достоин будь и что мне скифы-печенеги
«Капричос» Гойи, мрачный цикл гравюр. Едва ли кто ещё, помимо Босха писал такое. Праведник в раю - и тот смахнёт слезу свечного воска, узрев повешенных, и ведьм в ночи, и сов, и прочее, что будит наши страхи.
Меч жизни остр, и наши игры слов - лишь капли крови возле этой плахи.
Но, избегая мрачного, скажу: есть многое, что радостно и мило в обычной жизни, близкой к рубежу прозрений.
Смерть оскалилась уныло, но пусть не ждёт почтения от нас - ко праху прах, но жизнь и на могилах зелёным прорастает в должный час.
Плечом к плечу смыкаемся, пока наш тесный строй вместиться в руку годен. И козырной король для дурака упрямо из колоды не выходит. Всё только дамы, чёрные и кра - как будто перекрасились для дела. Как осетров с лососями икра, как ловкость рук для фокусов Отелло. Не всё коту, что запищит во рту - грызёт паркет мышиное подполье. Рецензия редакции Манту шипит сакраментальное «Доколе?» И выход в масть - как шаг из тьмы на свет, здесь всё игра, пока не проиграл ты. Но ничего на будущее нет, везёт в любви - не жди удачи в картах.
Кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока, кто жил в раю, и неба выше был – тому не надо нового урока.
В пустом саду лишь Евина вина, Адамов грех, и сброшенная кожа: змей выскользнул в иные времена, и каждый век всё те же и всё то же – никто не помнит заповедей здесь. Никто не хочет верить, слышать, слушать. И мир, как уроборос, замкнут весь, и пожирает сам себя, и суша от вод морских навек отделена, и человек, как остров, крепко заперт. Но нет ключей в фальшивых именах, и колокол в беспомощности замер. По ком звонить? И обернутся ли? Наушники fm-волнами глушат людей, как рыбу. Пленники земли в телах недолгих тщетно ищут душу. Но пусто там, и мёртво, и уже всё ближе срок держать ответ за злое. Не откупиться кровью новых жертв, не вынести иконы к аналою.
Где было Слово – только мыши, пыль. И в истине тому не будет прока, кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока.
Пусть на листе не кровь - чернила, но лёгкий лист огню скормив, ты чувствуешь, как защемило в груди, как ум тоской затмило - и на один короткий миг из пламени взлетает «верь мне» и невесомым мотыльком стремится к приоткрытой двери, чтобы за ней, по крайней мере, уже не помнить ни о ком.
Мой Одиссей, Троянского коня они сожгли, лазутчики погибли. Когда бы ты не перебрал вина, то был бы там, и счастье Пенелопы, что ты, хвала богам, не бросил пить.
Ты знаешь сам, на каждый хитрый ум всегда найдутся и дурак и факел. Мы к морю отошли, как ты сказал, но наш Ахилл, немного задержавшись, во тьме на фессалийцев налетел.
Те, обознавшись, взвыли "здесь троянец!", меж ними вышло недоразуменье, они его с испугу затоптали, хотя я слышал, он неуязвим. Да мало ли, чего я раньше слышал.
На шум сбежались люди с кораблей, такое началось, что вспомнить страшно. Лишь эллинов без счёта истребив, вернули эллины себе рассудок, когда дозорный прокричал «Пожар!»
Под стенами горел Троянский конь, вопили люди в чреве деревянном, а Агамемнон поминал Аид и о тебе, мой Одиссей, злословил, а мы уже оплакали тебя.
Пусть, видят боги, нам не сладить с Троей, но скоро, хитроумный Одиссей, вернёшься ты на милую Итаку, и перебьёшь всех алчных женихов заждавшейся героя Пенелопы.
Ленинградское лето, солнце в облачной раме. От Пушкарской налево проходными дворами мимо школы до места, где труба над котельной - где дорога известна, но задор не потерян.
Рай для загнанных в угол, верных грязной работе: сутки жжёшь в топке уголь - трое суток свободен. Кочегарка сурова, нет случайных вещей там - непродажное слово без раздумий о тщетном.
Здесь свои и чужие различаются зримо. Стойко тьму пережили в непроглядную зиму. Сколько было неврозов и отчаянных песен. Ближний круг очень узок, мир безвыходно тесен.
И толкуют об этом над бутылкой початой музыканты, поэты…