В начале времён и молиться-то было нечем, и жили в то время беспамятно и безбожно. Но вот зазвучали слова человечьей речи - и сложное стало простым, а простое сложным.
Слова сопрягали растянутое пространство немой ойкумены, таинственной и огромной. Словами казнили, венчали ими на царство. Слова были властью, крепостью, обороной.
Слова приживались в душах, как зёрна в почве – следы оставляли, идеями прорастали. Спешили с гонцами, неслись с голубиной почтой, и были порою нужней оружейной стали.
Талант, вдохновение – а заслужил ли ты их? Спохватишься – нет ни первого, ни второго. Есть только слова, и точки, и запятые: великий язык, который тебе дарован.
Улетая, ищешь закладки в памяти, что-то шепчет ангел-автопилот. Близкий Бог всевидящ, всезнающ, праведен; оттиск штампа в лётном листе лилов.
Город тихо меркнет, бледнеют линии, от окраин тянет последним днём. Ты восходишь к небу в морозном инее, ты зачислен в воздух и заперт в нём.
Не понять - награда или возмездие твой полёт в назначенной пустоте. Но читаешь трепетно по созвездиям: душам слишком тесно в скафандрах тел.
Ничего не жаль теперь и не надобно, да и страшно было чуть-чуть, сперва. Вот бы счастья всем, чтоб с небес упало... Но - люди станут счастье на части рвать.
А ведь счастье – лёгкое, легче пёрышка, каждый миг един и неповторим, Бог весь мир баюкает, как ребёночка, и звезда спасительная горит.
Лошадь заходит погреться в Троицкий храм, шевелит губами, как будто шепчет «и мне бы...» Несмышлёные дети стоят у её бедра: марфуши, петруши, нежданы, борисы, глебы.
Про шведов писать нельзя, про царя ни-ни; про лошадь можно: худая, копыта в дёрне. Хор распевает про данные богом дни, Старую лошадь уводят на живодёрню.
В том же году в храм божий входит коза - за козлят помолиться, спросить совета о том, как... Православные за ноги тащат козу назад. Летописец постит их рвение для потомков.
Ливонский тырнет под анафемами семью, ибо нечего сеять смуту в честном народе. Вот вешают вора, а рядом режут свинью. Ничего для блога во Пскове не происходит.
Француз в кутузовском плену, отвык от ласки и вина я. Вот ваши юбки вверх тяну - и мякоть устриц вспоминаю. О, непокорный русский мир, Войной до шрамов обожжённый, как контрибуцию прими нормандской крепости донжоны.
Пусть a la guerre comme a la guerre, но, раз меня не расстреляли - взойду по девичьей ноге в тот рай, где битвы обменяли на ночь любви и новый день, окна морозные узоры, кофейник медный на плите, и нежность северной Авроры.
В краю заснеженных полей, непобедимых и бескрайних, мой плен отрадней и вольней, чем тень стыда на свежей ране любимой Франции моей.
Государев кремль из дыма кажет стяги. Пушки зельем и железом заряжаем - нынче люди, а вчера ещё бродяги. Гибель злит, как в торге выгода чужая.
Пчхи, простыл, скажи-ка тятя, ведь недаром забываемся стрелецкой и столичной: кто Смоленск не сдал ни ляхам, ни татарам - этим лекарь княжий выпишет бойничный.
Божьих слов на каждый штурм не заготовишь - бьём наотмашь и потерь не замечаем. Лижем раны и печалимся о том лишь, что доспех немецкий крепок под мечами.
Грязен воин, но в душе светло и чисто: смертью обняты, навек забыты всеми, защищаем нелюбезную отчизну - сучьи дети, сорняки, победы семя.
Лицо кумиру заплевав приветственными междометьями, тесню восторженных девах от выхода из Шереметьева. Охране кулаком сую и ксивой тычу убедительно. Ты, Элвис, правильно поёшь: мы - рок-н-ролл, мы победители.
Поедем на ВДНХ, там обалденные колхозницы, ты в жизни так не отдыхал, любовь всегда на волю просится. Что нам холодная война, когда мы горячи и молоды, и жизнь прекрасна и вольна, и не нужны для счастья поводы.
Твои очки и брюки клёш - свободы знаки и пристанища. Когда ты в Мемфисе умрёшь, ты в нашей радости останешься.
Она мне говорит: твои проблемы, я не судья тебе, ты дописал до точки повесть, всё, справляйся сам - вы все теперь стругацкие и лемы. Есть только здесь, сейчас. И даже Лета в придуманное море не течёт. И жизнь не ждёт, и прошлое не в счёт.
пустыми снами на путях каренина едва забылась как тут же ей сапсанья милость явилась в ангелов гудя и рельсы безднами сошлись на перегоне горки - китеж вот так лежишь и поезд видишь и даже кажется тошнит