колдун игнат глядит на сход крестьянский и все стыдливо прячут топоры и спины гнут и говорят прости мы б ни за что но дело надо сделать
колдун игнат выходит прочь из тела и начинает прибылью расти но пошлину не платит до поры язычеству и вере христианской
отец арсеникум в гордыне мессианской кричит анафема на нём изъять дары и в инстаграм греховное постит и дженна джеймисон расплескана по стенам блондиниста туга мультипостельна
Ангел бьётся в стеклопакет аки чайка-птица. Оксана встаёт, ищет тапки и матерится. Проверяет - трусы на месте, а лифчик где-то. Сердито думает: и по**й, что не одета.
- Чё тебе надо-то, чудо ты в перьях, вот ведь… Открывает окно, ангел падает комом подле, задыхается и трепещет, и шепчет: слушай, нам тут нужны для плана простые души.
- Стучался к соседям, но там заклеено глухо, а тебе-то что, всё равно третий день под мухой. И этот твой мент приходящий к жене уехал... Пора, одевайся. Оксана: мне делать не**й?
- Завтра на смену, я крановщица так-то. Ангел: давай обратимся к суровым фактам: всё рушится, Третье транспортное уже в руинах, к утру от Москвы останется половина,
к полудню - от мира дай Бог, если хоть осьмушка. - Вот счастье-то, ты, летучая погремушка! Бл**ь, если б вчера с прорабами не пила я... Дрянной ты гонец, и весть от тебя гнилая.
- Паспорт-то брать? Или как там у вас на небе? - Не надо паспорт, здесь всё только прах и пепел. Джинсы надень и свитер, иди за мною как всякая тварь когда-то пошла за Ноем.
Выходят во двор, там пусто, все спят до смерти. Ангел колечко с ключами на пальце вертит. Оксана ху*ет: чё, правда на тачке ехал? Ангел ключом отпирает Оксане небо.
А там - какие-то бл**ские волонтёры в касках блестящих, как яйца кота натёртых, психологи, травматологи, пид**асы - тянут руки: а мы вас ждали, и вот как раз вы…
Оксана кричит запредельно плохое слово, бьёт ангела в глаз, разворачивается, и словно Перово вокруг неё сейчас не пылает, шипит: идите вы с вашим ебу*им раем!
- Я рулила краном семь лет и не знала горя, хотела замуж и в отпуск, а тут такое...
Служанка отказалась раздеваться, а кучер пьян, и не запряг коней.
Да ну их всех! Пойдёмте же на танцы, побудьте софокстротницей моей. Стучите каблучками, вам зачтётся - коктейль за три, и локоть за версту. Пустяк, что Вы ни разу не Бейонсе, всё выдадут - и попу, и звезду. За ночь без сна, за вольности без хартий, за сброшенный в полёте парашют - Вы любы мне, как пропасть Мориарти. Кто Люба? Я у пьяндекса спрошу. Пусть нам нальют. Простите, что не стоя, я пью за Вас, усладу глаз грузин. Нет, обнажаться, всё-таки, не стоит… Наш брудершафт помадой закусив, бьюсь лбом, как бог Зидан об Матерацци, а Вы уже в дрова (коньяк, трава).
Служанка отказалась раздеваться. И, кажется, она была права.
как три дщери кинга лира губят мирную страну как на кир сменявши лиру мих-ефрем кричит да ну конь тангейзер бьёт копытом по матильдиным грудям позабыто скотство быта на субботниках трудяг снег набил карманы марту март скупает города городничий цедит мантру аман-даман-даман-да
Не новое, но меньшее из зол – искать в зиме особенные смыслы. Собачьи лапы разъедает соль, асфальт промёрз, и льдины с крыш нависли. Пред Рождеством католики сипят, а лютеране кашляют ужасно. Замёрзший рай, и вдруг остывший ад – всё заперто, всё глухо. Небо ясно, и равнодушно - к людям и мостам, к воронам, псам, дворцам, оградам, скверам. К погостам, площадям, иным местам. Ко всяким суевериям и верам. Напрасен Гавриила трубный зов, здесь некому призыв трубы услышать: неправедных верхов и злых низов отныне нет. Покрыты снегом крыши. Мороз равняет мёртвое с живым. Вдыхаем тьму, и выдыхаем в зимы понятное лишь только нам одним – «мы любим, мы по-прежнему любимы».
В наших краях наступает ранняя осень: крикливые чайки у старого маяка заклинают море, и море порой приносит обломки, бутылку, мёртвого моряка.
Сны маяка тревожны, чёрное в белом - в них драккары, фрегаты, эсминцы идут ко дну. Иногда ему снится изящная каравелла, и сегодня он хочет увидеть её одну.
Но сны коротки, их под утро сметает ветер. А маяк остаётся на вечном своём посту. И мёртвый моряк на вопрос уже не ответит. И птицы плачут. И волны быстро растут.
Вера вздыхает, глядит на свои часы (кварцевый «таймекс», но как-то уже привыкла). За стеклом огни посадочной полосы, в стаканчике чай, а на личике недосып: «Наверное, самолёт превратился в тыкву».
Надя впервые выбралась за кордон: «Здесь, в Амстердаме, такие странные люди – все улыбаются, но бегло и не о том, в одежде предпочитают лён и коттон – никакой достоевщины, никаких мелихлюндий».
Люба ныряет в смартфон: «Долетели, да. Маемся в Схипхоле, дождь, штормовая полночь. Вторник сегодня? Или уже среда? Вера и Надя со мной, привет передам. Пиши мне ещё, не кури, ты ведь бросил, помнишь?»
Вера мяукает: «Сколько ещё сидеть?» Надя толкает сестру и ворчит: «Не ной мне!». Люба их обнимает: «Вот будет день, мы вернёмся в Москву. В Шереметьево пересесть, и к маме с папой, до Нового Уренгоя».
Хеллоуин, октябрьский дождь стеной. Тыквы мигают с полок уютным светом. Любовь, Надежда и Вера летят домой. И пусть все святые хранят их в полёте этом.