Рай обернулся смертной скукой, а лужи с талою водой размыли снежную разлуку. И белый конь, и конь гнедой паслись в смиренном единеньи на том безрадостном лугу.
Не все молитвы во спасенье. Иную - слушать не могу.
Пока цела та нить, пока ещё надежда жива в нас, - исцелить возможно, как и прежде, ранения души. И даже если поздно вернуться и парить - то небо все же звёздно и милостиво к нам.
Попытки не напрасны: ветрам и небесам все паруса прекрасны.
Декабрьский Питер готовится к январю. Тяжёлый шлем Исаакия над площадью нависает. Сфинксы на набережных загадок не задают - все загадки разгаданы, все тайны раскрыты, зая.
Улицы сумрачны, равнодушные фонари светят в глаза прохожих потусторонней тьмою. Одинокая птица над твоей головой парит, считает удары сердца, наполненного зимою.
Уже не понять – то ли яд, то ли эликсир. То ли прелюдия, то ли грустная кода. Московское время в сосудах твоих клепсидр. Всего пятьдесят часов до двадцатого года.
Жалкими трюизмами совесть изранив: из двоих в авто один - всегда пассажир, вспарываю жизнь свою наточенным скальпелем, медленно тяну волокна правды из лжи.
Город запрокидывает площади к небу, пасти подворотен недобро ощерив. Всех его оград не хватило мне бы, чтобы заслонить зимам путь к твоей двери.
Девушки на Невском улыбки комкают, как деньги, которым больше нет веры. Льдины под мостами трутся острыми кромками. Берега гранитны и намеренно серы.
Помнишь ли, как на Надеждинской улице, у дома Хармса, миллион лет назад, шептал тебе: «детка, не будем хмуриться, город выдержит холод и удушье осад»?
Переводили стрелки часов на зимнее. Спасали души кровожадных прохожих. И нежность делала тебя всё красивее - куда уж больше? - до спазма, до дрожи.
Откладывали сон на потом, на праздники и, в кофе друг другу сахар насыпав, сливались в едином, такие разные. Нежно говорили про дочку, про сына.
Вплетались друг в друга, как нити в фенечку. Всходили к небу по телам, как по лестницам. Все умерли, даже Ерофеев Веничка. А мы всё живы, живы, даже не верится.
Телефон молчит, уже не нужен мне он. В садах твоих цветы лепестки растворили - мои перекрёстки заметает снегом. Заносит следы, не различить – твои ли?
Метелями город стирая с карты, озябший Бог хмур, он устал стараться. Сердце тревожится – где же ты, как ты?
Сердце встало на паузу. Обернулось молчанием. Ветер брезгует парусом. Встречи вторят прощаниям. Сердце словно бы замерло, и не бьётся, не движется. В ежедневнике набело: а) забытая книжица; б) кино, Караванная; в) дела арбитражные... Жизнь смешная и странная, как игрушка бумажная Но Шпалерная улица прямоходна и ветрена, перспектива-безумица искажается медленно. И уже не напрасное из-под грифеля строчками - про живое и ясное, с запятыми и с точками: «Я люблю тебя, нежную, акварельно-волшебную, старомодно-прилежную, врачевально-целебную. Этой страстью таинственной мне без воздуха дышится. И тобою единственной сердце бьётся и движется».
колдун игнат глядит на сход крестьянский и все стыдливо прячут топоры и спины гнут и говорят прости мы б ни за что но дело надо сделать
колдун игнат выходит прочь из тела и начинает прибылью расти но пошлину не платит до поры язычеству и вере христианской
отец арсеникум в гордыне мессианской кричит анафема на нём изъять дары и в инстаграм греховное постит и дженна джеймисон расплескана по стенам блондиниста туга мультипостельна
Ангел бьётся в стеклопакет аки чайка-птица. Оксана встаёт, ищет тапки и матерится. Проверяет - трусы на месте, а лифчик где-то. Сердито думает: и по**й, что не одета.
- Чё тебе надо-то, чудо ты в перьях, вот ведь… Открывает окно, ангел падает комом подле, задыхается и трепещет, и шепчет: слушай, нам тут нужны для плана простые души.
- Стучался к соседям, но там заклеено глухо, а тебе-то что, всё равно третий день под мухой. И этот твой мент приходящий к жене уехал... Пора, одевайся. Оксана: мне делать не**й?
- Завтра на смену, я крановщица так-то. Ангел: давай обратимся к суровым фактам: всё рушится, Третье транспортное уже в руинах, к утру от Москвы останется половина,
к полудню - от мира дай Бог, если хоть осьмушка. - Вот счастье-то, ты, летучая погремушка! Бл**ь, если б вчера с прорабами не пила я... Дрянной ты гонец, и весть от тебя гнилая.
- Паспорт-то брать? Или как там у вас на небе? - Не надо паспорт, здесь всё только прах и пепел. Джинсы надень и свитер, иди за мною как всякая тварь когда-то пошла за Ноем.
Выходят во двор, там пусто, все спят до смерти. Ангел колечко с ключами на пальце вертит. Оксана ху*ет: чё, правда на тачке ехал? Ангел ключом отпирает Оксане небо.
А там - какие-то бл**ские волонтёры в касках блестящих, как яйца кота натёртых, психологи, травматологи, пид**асы - тянут руки: а мы вас ждали, и вот как раз вы…
Оксана кричит запредельно плохое слово, бьёт ангела в глаз, разворачивается, и словно Перово вокруг неё сейчас не пылает, шипит: идите вы с вашим ебу*им раем!
- Я рулила краном семь лет и не знала горя, хотела замуж и в отпуск, а тут такое...
Служанка отказалась раздеваться, а кучер пьян, и не запряг коней.
Да ну их всех! Пойдёмте же на танцы, побудьте софокстротницей моей. Стучите каблучками, вам зачтётся - коктейль за три, и локоть за версту. Пустяк, что Вы ни разу не Бейонсе, всё выдадут - и попу, и звезду. За ночь без сна, за вольности без хартий, за сброшенный в полёте парашют - Вы любы мне, как пропасть Мориарти. Кто Люба? Я у пьяндекса спрошу. Пусть нам нальют. Простите, что не стоя, я пью за Вас, усладу глаз грузин. Нет, обнажаться, всё-таки, не стоит… Наш брудершафт помадой закусив, бьюсь лбом, как бог Зидан об Матерацци, а Вы уже в дрова (коньяк, трава).
Служанка отказалась раздеваться. И, кажется, она была права.
как три дщери кинга лира губят мирную страну как на кир сменявши лиру мих-ефрем кричит да ну конь тангейзер бьёт копытом по матильдиным грудям позабыто скотство быта на субботниках трудяг снег набил карманы марту март скупает города городничий цедит мантру аман-даман-даман-да
Не новое, но меньшее из зол – искать в зиме особенные смыслы. Собачьи лапы разъедает соль, асфальт промёрз, и льдины с крыш нависли. Пред Рождеством католики сипят, а лютеране кашляют ужасно. Замёрзший рай, и вдруг остывший ад – всё заперто, всё глухо. Небо ясно, и равнодушно - к людям и мостам, к воронам, псам, дворцам, оградам, скверам. К погостам, площадям, иным местам. Ко всяким суевериям и верам. Напрасен Гавриила трубный зов, здесь некому призыв трубы услышать: неправедных верхов и злых низов отныне нет. Покрыты снегом крыши. Мороз равняет мёртвое с живым. Вдыхаем тьму, и выдыхаем в зимы понятное лишь только нам одним – «мы любим, мы по-прежнему любимы».