Дом сто лет питался человеками грубыми. Сдуру заселились, чтобы сгинуть нечаянно. От блевоты счастья под фабричными трубами – до печати «убыл» на странице с печалями.
Нет уже у дома ни таблички, ни имени (обогнёшь руину, там в тупик заворачивай, спросят, как нашёл – не колись, не пали меня) даже дух от дома как у пота батрачьего.
Здесь живут в неволе с нелюбимыми жёнами, здесь обои в пятнах, штукатурка с потёками. Окна глаз у дома – воспалённые, жёлтые, подворотни глотка – сырость затхлая, тёмная.
В этих джунглях вечно то воруют, то празднуют, задушевно душат, с хмурой бранью хоронят.
Летов катит мячик незрячего глаза, и поёт-ревёт о своей обороне.
Мы изгнаны. Пора, мой друг, пора. Нас ждут в пути закаты и рассветы. Мы выбрали ни два ни полтора, но сварим кашу хоть из топора. Мы вольные – спасибо и за это.
И вот теперь мы встанем и пойдём. Нам в спины прокричат проклятья хором, нам пригрозят жрецами и вождём, а небо мокрым снегом и дождём стыдливо занавесит бедный город.
Уйдём, напрасных слов не говоря, не затевая споров, склок и брани. Туда, где воздух, ветер и моря, где альбатросы над волной парят, и слово правды никого не ранит.
Мы изгнаны. Виновны ли, невинны – мы солнцем проросли из стылой глины.
Пока мы тряпки жгли и дурью маялись, случились мор, дефолт и нищета. Такой немного как бы Апокалипсис. И зомби вышли граждан пощипать. Привитые схлестнулись с непривитыми, научный спор о пользе и вреде дошёл до кулаков и палок с битами, и строй экспертов сильно поредел. Помещики зашкварились по-каински, и крепостных вернули из аренд (такой позор у нас в Авось-Прокатинске в последний раз случался при царе). Пришлось послать гонца с письмом в Мыжвыпилиж – позвать варяга править пятый срок. Но тот сказал, что мы не врём на дыбе лишь, что нас сам чёрт исправить бы не смог. Ну, чёрт не чёрт, а зомби распоясались: подъели стражу, дьяков и попов, и разбрелись (наелись ли, таятся ли?), а я уж было взялся за топор. Но тут один штудент из академии придумал лить вакцину в самогон. Налили, остудили, поглядели и – работает! Идея-то – огонь!
Перекрестясь, иду на битву с ворогом: стакан в руке, в котомке спиртбачок. И дух такой, что просто любо-дорого. А зомби уж хватает за бочок. И валится, и корчится-сутулится. Дымит, горит, кончается в снегу. Ещё один, ещё. Зачищу улицу. Допью до дна, но город сберегу. Вернусь с войны, дыхну на Лизавету я (обматерит, поплачет да простит) Нет, правильно мне лекарь присоветовал на чёрный день вакцины запасти!
Это кто на первой полосе в главной государственной газете? Профсоюзный деятель Хосе за науку с техникой в ответе. Без Хосе прогрессу не бывать, космос Гондурасу не поюзать, Дети уговаривают мать: мама, запиши нас в профсоюзы! Нам бы Сальвадору дать пример, обогнать Белиз и Гваделупу. Каждый гондурасский пионер знает, что с наукой спорить глупо.
Верно, дети - отвечает мать. Хватит пить из луж и есть руками. Надо профсоюзы поднимать, поделом нас всех ООН ругает. Эй, Хосе, добудь-ка нам огонь, спичек профсоюзных выдай, что ли.
Подготовь детишек, дорогой, к школе жизни, к гондурасской школе.
Птица птицу не знает, не любит и не жалеет, но глаз-то, поди, не выклюет, уже и на том мерси. Птицу травят по-разному, анафемой и елеем. Птица боится сделаться серых ворон белее. А небо синее-синее угрюмой земле дерзит.
Птица птице глаголет: на доктора не надейся, клюй по своей возможности лимоны и имбири. Верь только в то, что велено, а слухи дели на десять. Хватит уже быть птицей, ты человек, оденься. Вот те твоя тельняшечка, а крылья-то убери.
Птица смекает: нет уж, потом не взлетишь одетой, в шапке да в тёплых варежках на небо не убежишь. Вроде и вольно дышится, да в сердце заноза где-то. Кто тут теперь Одиллия, и где там теперь Одетта? А птица птице советует: покайся и не греши.
Птица кивает птице, машет крылом прощально, Срывается с мёрзлой ветки, уходит в небесный свет. Та, что осталась – медлит, и ветер ветку качает. Птицы слишком свободны, и людям страшно в начале растить в себе птиц для неба, которому края нет.
На завод по привычке хожу, пневмомолотом бью по болванкам. Навожу пролетарский ажур – мне плевать, хоть в Сибирь, хоть под танки. Выпиваем в цехах иногда, Ильича матюгом поминая. Все увечья мои по годам, а ведь вкалывал здесь до хрена я.
Зазевался – готово, погиб. Пей как все, но пьяней только малость. Вот купил я жене сапоги, и детишкам на кеды осталось. И, конечно, культурный досуг: драмтеатр, филармонь и музеи, потому как живём не в лесу, и не только на ёлки глазеем.
Скоро отпуск, Батуми, винцо, загорелые девки на пляже. Раззадорив грузин-наглецов, перебьём их и сами поляжем. В тёплом море кровищу замыв, снова вспомним про дружбу народов. Заводские, советские мы, трудовая незлая порода.
А хорош ли в болванках металл – пневмомолоту похер, вестимо – так крестьянство царизм угнетал, а Израиль – народ Палестины. Отупеешь и рад, как дитё в государственном цирке с конями: дружба крепнет, работа идёт, цех бухает и план выполняет.
Бульдозером вспорота местность, что с детства мила нам, грохочет прогресс по границам её межевым. Здесь город сотрёт деревеньки во имя генплана и глину погостов замесит под нужды живых.
Бежишь через поле - ещё не убит и не ранен, и нет командира, нет окрика, нет ничего. Подъёмные краны встают на форпостах окраин и небо гудит, словно в колокол бьют вечевой.
Бог денег сошёл к человеку и ждёт подношений - плати сколько скажут, и скидку на бедность проси. Давай надевай ипотечного рабства ошейник: не вече теперь, не свобода, кончай голосить.
Где чёрный день, заначками воспет, дожёвывает нас, как дырки гуглик, где пьяные молитвы на тоске настояны, где рубль перерублен – там всё своё, своим и от своих: ни день ни ночь, ни дно и ни покрышка. Пусть чёрт не свят – да сват, на том стоим. Ничо, что смрад и холод, ща надышим.
Несёт огонь незваный Прометей – но нефиг тут со спичками играться, здесь выборы, собес, ковид, ритейл, цензура... и свобода публикаций. Ещё строка – и некому писать, ещё стакан – и нечего стыдиться. Забудь нас, Прометей, спасайся сам. Тьма не горит, а разве что дымится.
эй нет ли финского ножа? есенин ищет с кем подраться в стихах застой в груди пожар и ни ментов ни папарацци в весёлом гвалте кабака поэт дошёл до трёх промилле а муза прячется, пока её с крыльца не уронили
уже не чуя берегов серёжа сквернословит чойта но вот пришёл мариенгоф и говорит какого чёрта хорош буянить друг-поэт дерзить и дам хватать без спроса дождёшься будешь как валет с плеча к бедру расписан косо
страшишься старости седой дерёшь судьбы шелка и ситцы чудишь до полных айседор до тьмы до страха в женских лицах пойдём-ка чёрный человек промоутер берёз рязанских верну жене почти вдове капец ты сука нализался