В дыму сокрытая Москва - как осажденная столица. Ордынка. Мёртвая синица, над нею - мёртвая листва. Сижу, письмо тебе пишу, и время словно бы застыло. И вечность скалится уныло, без пиетета к падежу.
Поскольку мы с тобой друзья, скажу, что времени не будет и впредь. Пусть память только судит: что было можно, что нельзя. Не избегай преград и бедствий, гордись путём, которым шла. Но помни: добрые дела не остаются без последствий.
И если вдруг кольцо твоё владеть тобою возжелает - ему напомни: ты живая, а блеск металлу не даёт ни капли жизни. Ведь, по сути, не так уж Мордор нас страшит - но страх наш прежде нас бежит.
В твоём саду цветёт миндаль, и я от счастья расцветаю, простым воробышком летаю, и крошек жду твоих - кидай! Весь мир уютен и пригож, весь сад для нас одних навечно. Принцессой милой и беспечной из лягушачьих мокрых кож изящно выскользни ко мне - и я, простецкий воробьишка, как обещала в детстве книжка, к тебе из травок и камней вернусь прекрасным дураком и пёрышки с ладошек сдую.
В лягушке разглядел звезду я, в твой сад наведавшись тайком.
Толкать вперёд качели смысла порою страшно, ангел мой. Как верный маятник прямой качель взлетела и зависла. Но вот уже назад, назад летит бездушное устройство симптомом разума расстройства из ада в рай, из рая в ад. И всё же есть ещё надежда – где солнце в лужах, сорняки, и жёлтых баков пустяки, и псов взлохмачены одежды. Наш мир раскачивая, мы взлетаем. Кренятся качели. Я так хочу, чтоб мы успели до наступления зимы.
Писал донос и клянчил на лечение - до колик хохотали опера: "Соседям Троцкий снился на Крещение, и в Первомай не пили ни хера. В ответ на то, что явные вредители, - мне выбит зуб и порвана щека. Обруганы по матушке родители. Не медлите, товарищи в ЧК! Берите всех, и непременно с обыском - там керенки, фарфоры и елей. Я знаю, я залез у них под стол ползком, и слушал... я ить стал куда смелей. Ещё они ругают власть советскую, а про меня сказали "сукин кот". А я ить что, я с ими пить не брезгую, я им налью - они ж, наоборот, скривятся, суки: пей без нас, иудушка, христопродавецъ, жалкая душа. А я смолчу - не страшно, не тонка кишка. Ужо дождусь, когда их порешат. А за щеку и зуб - прошу мне выписать матпомощь на лекарства и врачей. И после, как в ЧК соседей вывезут - отдать мне скарб, который стал ничей.
Пишу сие, чтоб власти наши знали какие контры в доме проживали.
эльсиноров омут, где жили черти или кто похуже - зарос, зачах. только ветер флюгеры сплетен вертит: не сойдя с ума - не постигнуть смерти, а сойдя с ума - не сыскать врача.
месть вступает в августы и апрели, доверяясь искренности меча. лицедеи выпили и допели, датский принц грустит по ручьям форельим, по офельим выбеленным плечам.
путь героев выбит в седом граните, кровь из ран как тёмный сироп течёт. фортинбрас придёт, чтобы хоронить их, а редакторы скажут - нет, извините, и велят шекспиру: пеши исчо.