Зёрна розни в волну посеяли - воды моря взошли потопами. Станут мальчики одиссеями, станут девочки пенелопами. Время жить грабежом и войнами: покорением, истреблением. За победы - платить достойными, за уроки - платить забвением. Раздавать горький хлеб пророчества, отпускать сыновей в кромешное. Если кровь и отмоют дочиста - эту кровь не забыть, конечно, им. Волны море хмурят морщинами, паруса над заливом ветреным - не детьми уходят, мужчинами, ахиллесы навстречу гекторам.
Не новое, но меньшее из зол – искать в зиме особенные смыслы. Собачьи лапы разъедает соль, асфальт промёрз, и льдины с крыш нависли. Пред Рождеством католики сипят, а лютеране кашляют ужасно. Замёрзший рай, и вдруг остывший ад – всё заперто, всё глухо. Небо ясно, и равнодушно - к людям и мостам, к воронам, псам, дворцам, оградам, скверам. К погостам, площадям, иным местам. Ко всяким суевериям и верам. Напрасен Гавриила трубный зов, здесь некому призыв трубы услышать: неправедных верхов и злых низов отныне нет. Покрыты снегом крыши. Мороз равняет мёртвое с живым. Вдыхаем тьму, и выдыхаем в зимы понятное лишь только нам одним – "мы любим, мы по-прежнему любимы".
Хоть что бы снизошло из черноты! - ни отсвета, ни проблеска, ни знака. Бушует шторм, и что там будет завтра скрывают волны. Сглаживать углы - их цель и средство. Путь – водоворот. бурлит вода в его голодном брюхе. Ты жив, пока твой мир в него не рухнул. Пока надежды горькое тавро впечатано в горящие зрачки - есть силы пробиваться в неизвестность. Скажи нам, Бог, под солнцем ли то место, куда идём? Господь в ответ молчит. Такая влажность, что не разберёшь - вода во вдохе, или всё же воздух. Даруй нам жабры, Бог, пока не поздно! - Но Бог в ответ опять включает дождь. Он хлещет по щекам. Ковчег идёт дрейфующей громадой в монохроме. И, выбивая mayday, в тучах тонет звезды Полярной крошечный диод. Крик пропадает в рокоте ветров, за гребнем слёз угасли угли взгляда.
Ты всё разрушил. Новый твой порядок почти готов.
Речная нимфа
Свет пополам со тьмой
Ночь скрутила меня, спеленала сном, уложила ничком в колыбель беды. На стене под зашторенным тьмой окном кто-то вывел углём: «не давать воды». Сон мой был как жажда, как дым-пожар: отступление, ужас, кромешный мрак. Кто-то падал, а кто-то ещё бежал, время сжалось пружиной, и было так, как бывает в последний предсмертный миг: череда быстротечных минут и дней, склейки плёнки, разрывы, беззвучный крик, мамин профиль и всё, что случилось с ней. Укоризна забытых в земле костей. Подноготная правда, в крови бинты. Похоронных повесток и повестей односложность. Плакаты с багровым «Ты!». Под обстрелом, под рвущим людей огнём, нити смерти продёргивая в прицел, мы искали надежду и веру в Нём. И крестились тайком, кто остался цел. Каждый брошенный в нети армейский взвод вразнобой отзывался последним «За…» В этот первый, для многих последний год слёзы лились невольно и жгли глаза. Запах пороха стал навсегда знаком, кровь и пот пропитали страну насквозь. Где усталым шагом, а где ползком, вместе с теми, с кем прежде вразрез и врозь, мы всходили на гору, где три креста не могли уместить миллионы тел. И гвоздей не хватало полстам из ста. Дождь кропил нас водою, а ветер пел про не отданный к сроку священный долг. Но и мытари тоже стояли здесь: среди агнцев нередко встречался волк. Или пёс. Было тесно - ни лечь, ни сесть. Эта очередь в небо вилась змеёй, шаг за шагом, у каждого свой черёд. Причащались свинцом и сырой землёй, и никто не пытался пролезть вперёд. Здесь уже не встречались ни комья лжи, ни репьи стыда, ни мотки страстей. Было поздно жечь письма, точить ножи, было поздно гадать о цене мастей. Без разбора чинов и былых заслуг жернова растирали зерно в муку: беззаветных героев и подлых сук, и последних, и первых в своём полку.
На пороге вечности, на краю, нас встречал молчаливый и грустный Бог. И когда Он руку сжимал мою, мне открылось: иного Он дать не мог. Только этот свет пополам со тьмой. Только эту жажду, сухой песок. Только этот крест, этот смертный бой. Только страшный век, только краткий срок.
Скрипит, кружится в парке карусель - мы словно дети в очереди к ней, и наш восторг тем чище и верней, чем ближе к нам её соблазнов сень. Но закольцован путь, и глаз неймёт возвратный бег лошадок с седоками так дни летят, равноважны с веками,
и белый слон порою промелькнёт...
Затей невинных леденцовый лёд, фантазий смелых яркие полотна - секунда прочь - и встала в общий счёт; минута в прошлое, и всё наоборот нам вдруг видится: не карусель несёт, а мы её вращаем беззаботно,
и белый слон порою промелькнёт...
И лошадей рисованная резвость, и смех, звучащий эхом сожалений: величие, и рядом с ним безвестность, алмаз и пыль, ничтожество и гений,
и белый слон порою промелькнёт...
За кругом круг, лошадки не устали, за жизнью жизнь, и в очереди ждут. И каждый ищет радости в печали, и, как всегда, надежды мало тут.
Но нам, как детям, многое прощали, и карусель на праздник обещали. И мне тогда казалось - нам не врут.
Разговор с незнакомцем идёт в непривычном ритме - о том о сём, и тут он вдруг говорит мне:
«Не читал Булгакова? Некогда было, Миша? В Бога-то веришь? А в дьявола? Тише, тише, не кричи так, дети пугаются. Я не местный, давно здесь не был, можно сказать - проездом. Знаешь, теперь в Москве всё довольно мило, время намыло немало людского ила. И Аннушка уже всё купила».
Я горячусь, но как-то нехорошо мне. Ослабить бы галстук, выпить стакан «Боржоми» - на Патриарших сегодня ужасно жарко. Все прячутся в тень, где-то тихо бренчит гитарка. Незнакомец ждёт, я сбиваюсь, - и всё с начала. Но он прерывает: «Поверить в дьявола - мало. Аннушка пять минут, как всё расплескала».
Тем временем вечер становится душной ночью. Я говорю: «Было очень приятно, очень. Но завтра мне на работу, товарищ Волгин». (Или Володин? Вот надо же, я не помню). А он мне вдогонку: «Миша, поверь же в Бога! Он любит любого, хоть пользы от вас немного».
Не оборачиваясь, перебегаю дорогу.
Бронная улица скалится бармалейно. Наступаю ботинком в подсолнечную «Олейну», падаю с мыслью: «Что там лязгает сзади?»
В голове некстати звучат то вальсок, то полька. Но трамваи не ходят. И мне достаются только несколько жалких ссадин.
Любить играючи, любить любовью, схожею с игрою. Над миром сумрачным парить - и забывать о нём порою. Играть в любовь, любить игру, вдыхать всей грудью воздух тщетный. И, пробудившись поутру, ловить лишь отблеск мимолетный того, что нас пленяло тьмой, того, что нас пленяло светом...
И всё своё постичь самой. И не жалеть потом об этом.
Так долго забываешь эту жизнь, что сорок дней ползут, как этажи за стёклами гостиничного лифта. И комнату свою освободив, отдай ключи и молча уходи. Оглядываться - поздно и наивно.
Задолго до убытия из тел твои друзья, как строки на листе, пытались в благозвучие сложиться. Но случай вырывал листы из книг. Друзья умолкли, ты не слышишь их. И мир их голосов навек лишился.
Теперь не страшен ад, не сладок рай, тебе любые крылья - выбирай. Уже неважно - падаешь, паришь ли. Все времена в тебе отозвались. Теперь ты снова чистый белый лист - вложи в конверт и в будущее вышли.
Готовь свои стрелы, Охотник. Я больше не в силах бежать. Мой лес не спасает меня, мои подогнулись колени. Ты слишком привык побеждать, а я - уже больше не я. Мне некого ждать, разве только тебя, Охотник на оленей.
В пустой комнате, наполненной звуками и тенями, на краю мира, на самом краю реальности, в сонме снежинок, видимых только полярникам (если представить полярников, перепутавших ночи с днями) - мы можем увидеть зеркало, сделав один шаг в сторону. Неважно, в какую, главное, чтобы шаг был уверенным. Таким, как под выстрел, или же - как будто в ногу и поровну меж нами и зазеркальем - случайным либо намеренным.
Архивы - не перлюстрируют. Сохранность - не гарантируют. Опасность - не игнорируют.
Но как же были близки холодные пальцы времени, скользнувшие в этой темени где не видно ни зги!
И в спину вечно бегущему человеку, чьи помыслы святы, а поступки низкИ -
Спрашивал Сфинкс у прохожего строго: - Что это - словно бы лошадь, но с рогом? - Это бодун - отвечает прохожий. - зверский кошмар, ни на что не похожий. Если же вдвое добавить рогов, но поубавить копыт и подков - вовсе другой получается ребус: это уже не бодун, а троллейбус!