неча на роршаха пенять, если vanish палёный
Неведома зверушка
Ковчег. Шторм
Хоть что бы снизошло из черноты! -
ни отсвета, ни проблеска, ни знака.
Бушует шторм, и что там будет завтра
скрывают волны. Сглаживать углы -
их цель и средство. Путь – водоворот.
бурлит вода в его голодном брюхе.
Ты жив, пока твой мир в него не рухнул.
Пока надежды горькое тавро
впечатано в горящие зрачки -
есть силы пробиваться в неизвестность.
Скажи нам, Бог, под солнцем ли то место,
куда идём? Господь в ответ молчит.
Такая влажность, что не разберёшь -
вода во вдохе, или всё же воздух.
Даруй нам жабры, Бог, пока не поздно! -
Но Бог в ответ опять включает дождь.
Он хлещет по щекам. Ковчег идёт
дрейфующей громадой в монохроме.
И, выбивая mayday, в тучах тонет
звезды Полярной крошечный диод.
Крик пропадает в рокоте ветров,
за гребнем слёз угасли угли взгляда.
Ты всё разрушил.
Новый твой порядок
почти готов.
Речная нимфа
Свет пополам со тьмой
Ночь скрутила меня, спеленала сном, уложила ничком в колыбель беды.
На стене под зашторенным тьмой окном кто-то вывел углём: «не давать воды».
Сон мой был как жажда, как дым-пожар: отступление, ужас, кромешный мрак.
Кто-то падал, а кто-то ещё бежал, время сжалось пружиной, и было так,
как бывает в последний предсмертный миг: череда быстротечных минут и дней,
склейки плёнки, разрывы, беззвучный крик, мамин профиль и всё, что случилось с ней.
Укоризна забытых в земле костей. Подноготная правда, в крови бинты.
Похоронных повесток и повестей односложность. Плакаты с багровым «Ты!».
Под обстрелом, под рвущим людей огнём, нити смерти продёргивая в прицел,
мы искали надежду и веру в Нём. И крестились тайком, кто остался цел.
Каждый брошенный в нети армейский взвод вразнобой отзывался последним «За…»
В этот первый, для многих последний год слёзы лились невольно и жгли глаза.
Запах пороха стал навсегда знаком, кровь и пот пропитали страну насквозь.
Где усталым шагом, а где ползком, вместе с теми, с кем прежде вразрез и врозь,
мы всходили на гору, где три креста не могли уместить миллионы тел.
И гвоздей не хватало полстам из ста. Дождь кропил нас водою, а ветер пел
про не отданный к сроку священный долг. Но и мытари тоже стояли здесь:
среди агнцев нередко встречался волк. Или пёс. Было тесно - ни лечь, ни сесть.
Эта очередь в небо вилась змеёй, шаг за шагом, у каждого свой черёд.
Причащались свинцом и сырой землёй, и никто не пытался пролезть вперёд.
Здесь уже не встречались ни комья лжи, ни репьи стыда, ни мотки страстей.
Было поздно жечь письма, точить ножи, было поздно гадать о цене мастей.
Без разбора чинов и былых заслуг жернова растирали зерно в муку:
беззаветных героев и подлых сук, и последних, и первых в своём полку.
На пороге вечности, на краю, нас встречал молчаливый и грустный Бог.
И когда Он руку сжимал мою, мне открылось: иного Он дать не мог.
Только этот свет пополам со тьмой. Только эту жажду, сухой песок.
Только этот крест, этот смертный бой. Только страшный век, только краткий срок.
Ковчег. Шторм
Хоть что бы снизошло из черноты! -
ни отсвета, ни проблеска, ни знака.
Бушует шторм, и что там будет завтра
скрывают волны. Сглаживать углы -
их цель и средство. Путь – водоворот.
бурлит вода в его голодном брюхе.
Ты жив, пока твой мир в него не рухнул.
Пока надежды горькое тавро
впечатано в горящие зрачки -
есть силы пробиваться в неизвестность.
Скажи нам, Бог, под солнцем ли то место,
куда идём? Господь в ответ молчит.
Такая влажность, что не разберёшь -
вода во вдохе, или всё же воздух.
Даруй нам жабры, Бог, пока не поздно! -
Но Бог в ответ опять включает дождь.
Он хлещет по щекам. Ковчег идёт
дрейфующей громадой в монохроме.
И, выбивая mayday, в тучах тонет
звезды Полярной крошечный диод.
Крик пропадает в рокоте ветров,
за гребнем слёз угасли угли взгляда.
Ты всё разрушил.
Новый твой порядок
почти готов.
Речная нимфа
Свет пополам со тьмой
Ночь скрутила меня, спеленала сном, уложила ничком в колыбель беды.
На стене под зашторенным тьмой окном кто-то вывел углём: «не давать воды».
Сон мой был как жажда, как дым-пожар: отступление, ужас, кромешный мрак.
Кто-то падал, а кто-то ещё бежал, время сжалось пружиной, и было так,
как бывает в последний предсмертный миг: череда быстротечных минут и дней,
склейки плёнки, разрывы, беззвучный крик, мамин профиль и всё, что случилось с ней.
Укоризна забытых в земле костей. Подноготная правда, в крови бинты.
Похоронных повесток и повестей односложность. Плакаты с багровым «Ты!».
Под обстрелом, под рвущим людей огнём, нити смерти продёргивая в прицел,
мы искали надежду и веру в Нём. И крестились тайком, кто остался цел.
Каждый брошенный в нети армейский взвод вразнобой отзывался последним «За…»
В этот первый, для многих последний год слёзы лились невольно и жгли глаза.
Запах пороха стал навсегда знаком, кровь и пот пропитали страну насквозь.
Где усталым шагом, а где ползком, вместе с теми, с кем прежде вразрез и врозь,
мы всходили на гору, где три креста не могли уместить миллионы тел.
И гвоздей не хватало полстам из ста. Дождь кропил нас водою, а ветер пел
про не отданный к сроку священный долг. Но и мытари тоже стояли здесь:
среди агнцев нередко встречался волк. Или пёс. Было тесно - ни лечь, ни сесть.
Эта очередь в небо вилась змеёй, шаг за шагом, у каждого свой черёд.
Причащались свинцом и сырой землёй, и никто не пытался пролезть вперёд.
Здесь уже не встречались ни комья лжи, ни репьи стыда, ни мотки страстей.
Было поздно жечь письма, точить ножи, было поздно гадать о цене мастей.
Без разбора чинов и былых заслуг жернова растирали зерно в муку:
беззаветных героев и подлых сук, и последних, и первых в своём полку.
На пороге вечности, на краю, нас встречал молчаливый и грустный Бог.
И когда Он руку сжимал мою, мне открылось: иного Он дать не мог.
Только этот свет пополам со тьмой. Только эту жажду, сухой песок.
Только этот крест, этот смертный бой. Только страшный век, только краткий срок.