Дневниковые люди форматируют жизнь в слова: вот строчка, вот точка, вот ручка, вот голова. Голова переполнена, ручка почти пуста. Дневник всё стерпит, но Боже, как он устал.
Устал от событий, заметок, стихов, имён. Устал разделять суету и тщету времён. В нём каждая запись не дольше суток нова. Дневниковые люди надеются на слова.
Эти строчки и точки печали печать хранят: за надежду и веру здесь судят, любовь моя. Дневники много знают, и судьбы их нелегки: Дневниковые люди нередко жгут дневники.
Сирень уж отцвела, а я ещё тверёз, опрятен, и побрит опасной вострой бритвой. Река влажнит гранит и ждёт июльских гроз, от гроз её полнит, как шлюху от молитвы, какую б я с моста в ночи ни произнёс.
О, нимфа из Невы – допей, что не допито до дна из этих вод в оковах берегов. И Медный всадник ждёт, и конь стучит копытом, но только хладный прах летит с его подков.
Страницу дня перевернув, назад оглянешься понуро: за витражом былых минут Петрарке чудится Лаура. Там память заплетает в стих влечений порванные нити, там всё – «прости и отпусти». Но в сонме смыслов и наитий – невидим и неразличим, ко тьме и свету равно близок, грядущий день как пульс звучит – в лаурах, гердах, элоизах.
Ты говоришь, что скоро я умру. Ты говоришь: "И что я буду делать?"
Душа, освобождённая из тела, приписанная к старому двору – должно быть, будет биться о фонарь, нависший над гранатовым "Ниссаном", как мотылёк потерянный и странный, как переживший холода комар. Я буду несуразное шептать, не разбирая доводов и смыслов, и вёдра дней вздымать на коромысла, не чувствуя их веса ни черта. А ты – ты будешь делать, что всегда, привычное – не лучше и не хуже. Ты будешь редко вспоминать о муже, а дети – может быть, что никогда.
Мы – временны, мы как песок в горсти, отсрочка сэкономить не поможет. Ты знаешь – жить значительно дороже, но умирать мне некогда, прости.
Меня позвали читать стишки на съезд партии «Надежды России». Чтобы звучало лучше и выглядело красивей, меня нарядили в костюм невидимого пингвина. Читал я заумно, неторопливо и длинно.
Надежды вяленько хлопали, хлебали винище, трясли президиум. Зачем они это делали – не знаю, сами спросите их.
Потом кто-то бросил бутылку, но в невидимого пингвина хрен попадёшь.
Затем в рядах делегатов начался повальный падёж – то ли фетяска сыграла здесь роль Ахилла, то ли троянцы оказались настолько хилы – непонятно, но только к десерту, к моим стишкам-пирожкам, делегатов впору было раскладывать по мешкам и выносить к месту сбора твёрдых и бытовых.
Самые стойкие меня материли, отчего-то обращаясь ко мне на Вы, но всё это дело уже порядком мне надоело.
Я стянул через голову пингвинью одёжу, с чувством бросил кому-то в рожу, вышел, сел на третий трамвай, и уехал выступать в дурку - без гонорара, за валерьянку и за микстурку.
Там меня любят, принимают за своего, и готовы слушать с утра до ночи - особенно если лекарства просрочены не больше чем на год – тогда они ещё ничего.