Где Пять углов, как пять голов казнённых на Загородный пялятся проспект, где фонари в ущельях улиц тёмных проводят ночь в безвыходной тоске – там я один, в безмолвии и мраке, и сердце так неявственно звучит в груди моей. Бездомные собаки чернеют в подворотнях. Мир молчит, не в силах ждать чудес в такую стужу. Всё заперто на ключ и на засов. Спят призраки: спит Пестель, спит Бестужев. Спит грустный Бог – невидим, невесом. Так пусто здесь. Мертво. Морозно. Зыбко. Часы мои замёрзли и стоят, лишь память, заколдованная скрипка, всё стонет, стонет сотни раз подряд - про пять ночей под окнами твоими, про пять смертей в тот високосный год, про те пять букв, что складывались в имя - про пять заноз из сердца моего.
Здесь улица, проспавшая три века, до оттепели вмёрзшая в январь, фонарь, и пресловутая аптека.
Ах, Лиза, всех убитых воскресим. Не то беда, что голова слетела. И, собственно, кому какое дело, кого хотим мы или не хотим? Тебя оставить - смертный грех, и я повесил бы такого на воротах. Но некогда: в загулах и заботах проходит жизнь никчемная моя.
Не омрачай печалями чело. Живи легко, как ветер в ветках ивы. Пиши стихи, прозрачны и красивы, и не таи на сердце муть и зло.
Нигде не одолжить мгновений, ни у кого не взять взаймы. Равны ничтожество и гений в ловушке времени, и мы о суете секундной стрелки не смеем думать свысока - частицы времени так мелки, но твёрже стали. А пока мне былью не даёт согреться, и верить в небыль не даёт секунд биение о сердце, сердцебиение моё.
Мы не ели, мы не спали - всё дуэли затевали: с графом, с герцогом, с бароном, с Гэндальфом и Сауроном, с Петей, Митей, Сашей, Ваней. Возле школы, перед баней. А ещё за гаражами - это графы уважали. И на швабрах, и на книжках, и на плюшевых на мишках, иногда на лисапедах (тока эта нада в кедах). А однажды за мамзель вызвал лошадь на дуэль! Тут уже не пофартило, мне копыт на год хватило. Дальше - снова за своё: то из удочки копьё, то из прутика рапира, то из школьного сортира сокрушительный стульчак - да, дуэль не абы как...
... в ухо завуч накатил. и дуэли прекратил. А ведь могли бы шутками, но их боялись жутко мы.
Есть роза красная, и есть луна в воде; летящий дрозд, души изнанка – тело. Есть что-то, что повсюду и нигде. Но если бы ты даже и хотела - едва ли можно все вернуть назад,
от октября поворотить к апрелю. Теперь здесь морось, холод. И глаза
распахнутые вере и безверью. И я смотрю в озера глаз твоих. Чего ещё мне ждать, какого чуда? А спящий Питер тёмен, пуст и тих. Разведены мосты, и для других далёкий голос шепчет этот стих. А я пишу тебе невесть откуда...
Затмений лунных неизбежность, и дней осенних маета, рождают трепетную нежность, и мысль о том, что ты - не та. Не та, какой была недавно, ещё мгновение назад. Но ночь темна, и с нею равно Литейный мост и Летний сад.
Он сегодня не в духе. Он строг и немногословен. Матовый серый джойстик в узкой зажат ладони. Нет никого из смертных в заоблачном зимнем доме. И нет ни зимы, ни дома, и свет на сумрак наслоен.
Он смотрит в людские окна. Он видит - там всё по-прежнему: портвейн после скверной водки, программа «Вести недели». Как будто на всех один рабский ошейник надели. Тоскуют по Брежневу, слушают Веру Брежневу.
Мужья избивают жён, дети хамят родителям. Власть матерят, но на выборах голосуют. Лгут матерям, и бубнят Его имя всуе. Подставить вторую щёку? А шило в бок - не хотите ли?
Он вспоминает былое – замысел и творение тверди и вод, верных ангелов светлые перья. Путь к пониманию из отчаянья и безверья. Мог бы заставить, - но так ведь только больнее им.
Он наклоняет джойстик, и мир податливо кренится, айсберги свои плечи в морскую воду роняют, птицы летят навстречу, и тучи их догоняют. И медленно, очень медленно мелет времени мельница.
И тогда Он решается, и ураганы сметают целые города, эти муравейники человечьи. И человеку нет места, как бесполезной вещи.
И оправдаться нечем. И заслониться нечем.
И красная клавиша джойстика подмигивает зловеще. И уже ракетные ангелы с небесных палуб взлетают.
И нежно, и тепло, и в позолоте аллеи парков – раннее предзимье. Сограждане в осенней неохоте плетутся на работы. Где, скажи мне, увидишь столь умильную картину? Нигде, должно быть. Разомлевший Тютчев, не раздобыв на рынке керосина, в подсвечник ставит свечи. Право, лучше когда не осень к нам, а мы в осенний прекрасный плен сдаёмся безрассудно - в плен октября и гибнущих растений.