Писал донос и клянчил на лечение (до колик хохотали опера): «Соседям Троцкий снился на Крещение, и в Первомай не пили ни хера. В ответ на то, что явные вредители, мне выбит зуб и порвана щека. Обруганы по матушке родители. Не медлите, товарищи в ЧК! Берите всех, и непременно с обыском - там керенки, фарфоры и елей. Я знаю, я залез у них под стол ползком, и слушал... я ить стал куда смелей. Ещё они ругают власть советскую, а про меня сказали «сукин кот». А я ить что, я с ими пить не брезгую, я им налью - они ж, наоборот, скривятся, суки: пей без нас, иудушка, христопродавец, жалкая душа. А я смолчу - не страшно, не тонка кишка. Ужо дождусь, когда их порешат. А за щеку и зуб - прошу мне выписать матпомощь на лекарства и врачей. И после, как в ЧК соседей вывезут - отдать мне скарб, который стал ничей.
Пишу сие, чтоб власти наши знали какие контры в доме проживали».
Вот живой, словно мёртвый, уводишь слова в стихи - и уже кто прочёл – на поминки пришёл, как будто. И ступеньками в вечность таблетки твои тихи, и последним считаешь каждое новое утро.
Ты склоняешь себя в изнурительный злой падеж. И приходит ужас, беспомощность болевая. Пахнешь не то что смертью – концом надежд, капли снотворного в бессонницу доливая.
И приходит день, и подушка твоя мокра, за окном только дождь, листопад, затяжная осень. Чудеса прорастают из битого злом добра, и листочек оливы испуганный голубь носит.
Сонный бронзовый маятник отмахнётся от вечности. Равновесие памятно. Отголосок наречий тих. Кейнсианские доводы, легендарные торжища: если падшие молоды, то и я поживу ещё. Но скрываться от прошлого - аморально, неправильно. Зеркала запорошены еле видными каплями. Мне теперь не по совести лишним словом строку вести.
За МКАДом, ночью, в спальной Нью-Москве из мартовской метели льётся свет. И светофор на перекрёстке зелен. Но кто идёт к домам сквозь мокрый снег? Кто помнит всех и говорит со всеми?
Должник-жилец у тёмного окна не может взглядом путника догнать: там лишь снежинок вьюжное порханье. Ребёнок спит, жена раздражена. Ей дурно от долгов и от окраин.
Москвы закредитованный фронтир, новейший мир, обязанный платить, застроенный и заселённый ею.
Господь стоит на площади один. Труба котельной мерзостью кадит. И некого спасать в такое время.
Оставьте старую газету и скуку ветхих новостей - примите всё, как есть, и эту поездку, полку, и постель. Плацкарт не балует уютом, но вот ваш чай, и он горяч. О снах по радио споют нам, во сне всё явно, прячь не прячь. А наяву - лишь заоконный полёт безрадостных берёз, и мерно лязгают вагоны на стыках памяти и грёз. Так жизнь пренебрегает нами в строках восторженных статей, и полустанков именами зовёт потерянных детей. Мы без родительского ока - птенцы в оставленном гнезде. И в этом смысле мало прока от поездов. И там, и здесь - всё то же: дым, гудки, вокзалы, стоп-краны, расписаний бред. И, как вы правильно сказали, - назад для нас дороги нет.
Железный путь, небес немилость, а мы за милость чтим её. Но я, должно быть, утомил вас - пойду-ка выдам вам бельё.
Не страшно жить, но страшно бояться. Новое время звенит струною. Уже дозволено удивляться и восхищаться своей страною. Литерный поезд эпохи катит по рельсам смуты в тупик истории. На всех героев наград не хватит. Практика жизни рождает теории. Больше вещей, хороших и разных. Больше надежд по оптовым ценам. Меньше мыслей, ненужных и праздных. На Кипр, на Мальту, в Сиену, в Вену - куда подальше: людей посмотрим, себя покажем. Видали наших? Уже видали? Пьяных?! В исподнем?!! Ох, нет, должно быть, это не наши...
Пути из варяг да в греки тернисты. Ворота Царьграда увешав щитами, идём к Босфору, мы, атеисты. И нет нам Бога, сразиться с нами.
Ушло письмо в далёкий Престон Кампус. А в Петербурге - пять часов утра. Ночь отступает, светлая пора уж близится. Я выключаю лампус. Я складываю тёплый ноутбук, как книгу, что читал на сон грядущий. И новый день, на смену тьме идущий, встречаю здесь, как тишь встречает звук.
Там на столе печально гаснут свечки, и гаснет день, потерян навсегда. Теперь на берегу спокойной речки в сыром песке не отыскать следа последней нашей столь желанной встречи.
Ты домечтай, о чём мы не мечтали. Ты допиши, насколько хватит сил, о том, как было боязно вначале, о том как я тогда тебя любил, и обо всём, о чём мы промолчали.
Жизнь сшила нас неровными стежками и сбросила на камни с высоты. Нам наши чувства виделись грешками. О, как же ошибались я и ты, затянутые туго ремешками
условностей, страстей неутолённых, презрения к новейшим временам... Воск плавился - горячий, воспалённый, последнее тепло отдав не нам, но суете, на судьбы разделённой.
Теперь всё так запуталось и сжалось - я жив ещё, и ты, дай Бог, жива - но слишком поздно тешить в сердце жалость, когда одно разделено на два, и, кажется, потерь не избежало.
Семь лет спустя, твой образ сохранив, но истребив любовные химеры, я вспоминаю занавеси ив над склепами доверия и веры, и чувствую объятия твои.