Есть в тебе что-то от тьмы и от сумерек, что-то такое, что тянет за край, что-то, что в душах рождает безумие, что-то, что шепчет: не рай выбирай.
Я не герой, да и ты не красавица, спящая в тёмном зловещем лесу - не обещай ничего, что останется, и, может быть, я тебе принесу
новые песни, и сдачу со смелости, страшные сказки, и шёпот травы. Всё получилось не так, как хотелось бы, всё получилось не в радость, увы.
Эти подмостки из дружеской зависти так ненадёжны, не ступишь ногой. Я уходил чёрным ходом беспамятства, бросив тебя на морозе нагой.
Я никогда за тобой не ухаживал, просто мы встали в одну колею. На полпути из пустого в неважное я обменял свою жизнь на твою.
Просто ты снова меня не дослушала, мне не поверила, вышла за дверь. Так из плохого ты выбрала худшее - всё бы могло быть иначе, поверь.
Всё обернулось обыденно-сумрачным: замуж, побои, две детки, развод, новые слёзы, квартиры посуточно, друг на неделю, неврозы на год.
Всё наложилось, как калька на рукопись: почерк подделав, не станешь умней. Можешь - сражайся, не хочешь - в Неве топись. Жизнь перед нами, и мы перед ней.
Я ведь и сам не по части участия, вместо эмпатии - доски и жесть. От междометий до деепричастия - только ошибки, и всех не учесть.
Не угадать, где соломка подстелена, горло болит, и колени в крови. Выгоды нет ни в душе и ни в теле нам.
Развенчавши Москву, на болотах не строй империю - даже море здесь мелко, а солнце бывает изредка. эту карту отняли у шведа - три раза проверь её Тут всё топи, да грязь, да река, да ещё река... А лет триста спустя обживутся люди, расселятся: может тыщ даже двести, и всюду каменны здания. Жаль, помру. Поглядел на сие бы, как всё здесь содеется - станет краше, чем в Дании. Что нам та тесная Дания...
II В этом городе строили, жили, любили, вешали - то гулянье, то бунт, то иные мероприятия. Я люблю его разным и много нежнее, нежели любой другой, с этим городом мы приятели. Мы бываем с ним в ссоре, мы часто бываем сумрачны, но потом морок улиц уводит меня в забытое - и опять я мальчишкой бегу мимо школ и булочных, и стучу однокласснице Лене в окно закрытое.
проникающий в окна свет запускает день те кто знают ответ видят смысл в дождевой воде я бы мог говорить и слушать но ты так спишь что сберечь твои уши способна лишь эта тишь
я касаюсь тебя рукой и руке тепло что звалось рекой утекло уже утекло мы наги словно глупые звери лежим в ничём ты прижмёшься ко мне я подставлю тебе плечо
оттого что нет воли с химерами воевать мы отставили боль и войне предпочли кровать в этом заспанном волшебстве и затем везде проникающий в окна свет запускает день
то золотом то бледным серебром то сажей то прозрачной акварелью то моросью то мартовской капелью рисует знаки вечности перо мы не всегда способны их понять но знаки эти сердцу различимы и дважды два порой бывает пять когда списать чужой ответ спешим мы так киль судьбы ломается о риф когда промеры лоций устарели и лишь в глазах морских пугливых нимф мы видим наши бездны или мели мы видим свет и тьму и новый срок отпущенный на поиск новых знаков и даже горький опыт нам не впрок и путь наш безысходно одинаков
смех вроде продлевает жизнь но рот уже улыбкой порван не фрейлин предали пажи а сам закон низложен вот он пред теми кем повелевал стоит ничтожно на коленях за восхожденьем перевал и камнем вниз под гул молений короной жалует шутов республика менял и черни и новый мир почти готов но краткий курс записан вчерне и черновик из грязных рук никем не будет уважаем кто платит тех щадим а сук кто победней казним-сажаем на мзду всю правду променяв из тысячи двух-трёх отбелим тебя его и вот меня а прочих чтоб шуметь робели зачислим в скрытые враги богоугодного наместья трудись и спорить не моги не то не будешь с нами вместе а кто порядка супротив пусть даже только усомнился тот вкупе с умыслом мотив имеет бунт чинить в столице наш долг от всех бунтовщиков навек отечество избавить брать свой процент с ростовщиков и всем на благо долго править вот-вот закроют рубежи от злонамеренной европы
смех вроде продлевает жизнь так смейтесь над собой холопы
Однажды мосчиновник Мерлужков, а с ним заодно Сракандаев, известный пелевинский банкир, засели играть в Чубайку и Зюзю. А Сракандаев возьми, да и выиграй. А Мерлужкова выперли со службы. А Сракандаев расстроился, и перестал с тех пор есть борщ.
А праздничная женщина Севастьянова очень любила играть на германской губной гармонике. И всегда носила её с собой. А в тот день зачем-то взяла извозчика и приехала на Казанский вокзал. Достала из кармана пальто гармонику, и стала играть «На сопках Манчжурии». Но слюна её по случаю небывалых морозов замёрзла, и губная гармоника прилипла к её рту, да так, что и не оторвёшь. Здесь же рядом ожидал пятницы Мерлужков, которого выперли со службы. Он увидел Севастьянову с гармоникой, и, не желая быть невежливым с дамой, взялся сходить на вокзал за кипятком. И тут же ушел, только его и видели.
А из вокзального буфета напротив тотчас выбежал плохо одетый человек с бакенбардами, и, пробегая мимо, больно ущипнул женщину Севастьянову за левую щёку. Праздничная женщина Севастьянова удивилась, и даже моргнула четыре раза. От этого германская губная гармоника отвалилась от её красного рта, упала на мостовую, и сказала «ррруррруу». А вернувшийся к этому времени с кипятком бывшмосчиновник Мерлужков поднял с мостовой гармонику, и говорит Севастьяновой: До чего же грязная штучка! Как можно такую ко рту прикладывать приличной гражданке?!
и если жизнь не в свой черёд пусть даже пули не отлили мы вновь сыграем в или-или в наш подвиг кратный четырём боям стволам горстям краям прорывам залпам трибуналам и карта ляжет в поле алом а в чёрном поле сотни ям проглотят тех кто не играл кто решетом черпал надежду побед и поражений между кто жить хотел но умирал
Ипполит бежит, тёпленькая становится льдом. Не надо уже и Надь - даже пальто с трудом гнётся полтавским шведом, как шутовской доспех. Небо дразнится снегом, снег на нём и на всех. Радио вносит песню в каждый праздничный дом - море тайги зелёное, и поёт под крылом самолёта... о чём-то... Маркс и Энгельс, о чём?! Озноб сменяется негой, от льда почти горячо. А тайга уже здесь, обступают кедры квартал, кроют хвоей постройки, мнут бетон и металл. - Третья просека... этих... - сонно думает Ипполит - ...строителей. Пусть ничто уже не болит ни у Нади, ни у меня, ни в сердце, ни в голове. Зарастёт асфальт - стану спать на лесной траве, а про Надю забуду, прошло и прошло, ну что ж...
- Эй, товарищ, замёрзнешь. Да ты уж совсем хорош! Подъём, говорю, давай-ка, вставай и ногами, сам! Из рукава дружинника выглядывает лиса. И кто-то руками (лапами?) трёт холодные уши. И губы словно бы ватные: - Т-тёпленькая... п-послушай...
Мороз - лишь повод для костров, и искры спят в холодном кремне, и льдинки колются остро. И я бы стал огнём, да где мне собой кого-то в стужу греть, когда и сам я только наледь, что до весны живёт? И впредь мне только таять, таять, таять. По неподвижным небесам, по облакам в глубокой сини я зачарованно писал одно лишь имя, имя, имя. И неба древний манускрипт теперь хранит мой беглый почерк. И солнце в небе сладко спит, и набухают капли почек. И долгожданная весна вступает в город, сердце раня, и всех страничек белизна мне шепчет: Таня, Таня, Таня.
И первой бабочки полёт - как пробуждение от смерти. Мой мир ликует и поёт. И шепчет людям: верьте, верьте.
Оставьте старую газету и скуку ветхих новостей - примите всё, как есть, и эту поездку, полку, и постель. Плацкарт не балует уютом, но вот ваш чай, и он горяч. О снах по радио споют нам, во сне всё явно, прячь не прячь. А наяву - лишь заоконный полёт безрадостных берёз, и мерно лязгают вагоны на стыках памяти и грёз. Так жизнь пренебрегает нами в строках восторженных статей, и полустанков именами зовёт потерянных детей. Мы без родительского ока - птенцы в оставленном гнезде. И в этом смысле мало прока от поездов. И там, и здесь - всё то же: дым, гудки, вокзалы, стоп-краны, расписаний бред. И, как вы правильно сказали, - назад для нас дороги нет.
Железный путь, небес немилость, а мы за милость чтим её. Но я, должно быть, утомил вас - пойду-ка выдам вам бельё.
Ты как крепость в кольце наступающих орд: катапульты готовы и лучники ждут. Ты глядишь в эту тьму то ли лиц, то ли морд - твои башни крепки и вовек не падут.
Опоясана рвами, ты бдишь за стеной. Не копай мною ход из осадного дня, не рисуй мне клинками крыла за спиной, и достойных других на меня не меняй.
Но настанет тот день, и чужие уйдут - только крепость твоя и останется здесь отражать растворённую в прошлом орду, одиноким цветком среди пустошей цвесть.
И последний герой поворотит коня, дальним кругом объедет твердыню твою. Не сердись на меня, это буду не я. За победу над честью наград не дают.
Муму плывёт, аж дёргается глаз - нет, верить мужикам никак не можно. Ах, вот вы как - ну нет, не в этот раз. Я женщина, я всё-таки не вошь вам! Доплыть, доплыть, слить воду из ушей. Затем headhunter* - фу, ну что за слово. Создать семью, настряпать малышей. Нет, ну не может всё быть так фигово! Ах, москвичи, ну что вы за народ: платки купчих промеж степенных бород. Зачем я городила огород? Зачем я так стремилась в этот город? Герасим, кстати, был не так уж плох: пусть комплиментов от него немного, а ведь не бил, и пособил от блох избавиться, и очень верил в Бога. Но и его испортила Москва - кафтан, Охотный ряд, и эта прачка. Пропал мужик, скажу без плутовства. На что ему безродная собачка, когда в уме карьера, барский дом, и все вокруг потворствуют злодейству? Нам всё даётся с болью и трудом, но сказано: пока плывёшь - надейся. Всё будет: новый дом и новый быт, диван, попонка с рюшами, и миска.
Жизнь учит нас, урок не позабыт. Муму плывёт, и берег очень близко.
Ипполит бежит, тёпленькая становится льдом. Не надо уже и Надь - даже пальто с трудом гнётся полтавским шведом, как шутовской доспех. Небо дразнится снегом, снег на нём и на всех. Радио вносит песню в каждый праздничный дом - море тайги зелёное, и поёт под крылом самолёта... о чём-то... Маркс и Энгельс, о чём?! Озноб сменяется негой, от льда почти горячо. А тайга уже здесь, обступают кедры квартал, кроют хвоей постройки, мнут бетон и металл. - Третья просека... этих... - сонно думает Ипполит - ...строителей. Пусть ничто уже не болит ни у Нади, ни у меня, ни в сердце, ни в голове. Зарастёт асфальт - стану спать на лесной траве, а про Надю забуду, прошло и прошло, ну что ж...
- Эй, товарищ, замёрзнешь. Да ты уж совсем хорош! Подъём, говорю, давай-ка, вставай и ногами, сам! Из рукава дружинника выглядывает лиса. И кто-то руками (лапами?) трёт холодные уши. И губы словно бы ватные: - Т-тёпленькая... п-послушай...
на родниковый день мурашковый закат набросит нежный шёлк и в далеке далёком совиный жёлтый глаз кузнечиковый стрёкот тропинки через луг и свежие стога прохладой ручеёк лощинку остудит жизнь пряна и горька и оттого так ценна свирель из тростника хрупка и тонкостенна и комариный мир в гармонии гудит птенцы из гнёзд глядят на тёплый летний мир им невдомёк ещё когтей совиных право летание без крыл жестокая забава но воздух осязать торопятся они