Хармс бежит по облакам. Бог сипит: пиши ещё. Сиг дурачит рыбака, полдень пушкой возвещён. Свет из небушка пролит, пасмурь невская сыра. Спят в синицах журавли, в сердце ужас и дыра. На стене кровит плакат: «Властвуй, новый человек!» Слёзы войн, смертей, блокад выползают из под век. Твёрдо верует в наган революция-межа.
Гляди, мой ангел, как тебе легко - лететь над всем, себя не замечая, над облачным топлёным молоком позванивать небесными ключами. Стать ветром, заигравшимся с листвой, оракула печального не слушать. Смотреть, как тонет бедный остров твой, как след триремы заметает сушей. Здесь тоже море: серая вода, над мелководьем плачущие чайки. Крещенские (плюс пять) не-холода, интрижки, пьянки, празднички, печальки. Безвременье, но некого винить, вот разве что себя, и то вполсилы. Как будто к светлой истине приник и отшатнулся: страшно и красиво, но слишком поздно. Не меня храни. Во мне теперь не музыка, но скрежет. И только долг меня с тобой роднит. И только нежный свет над нами брезжит.
Русская литература – дочь трёхголового змея (гидры, орла – смотря откуда глядеть). Фёдор, Лев и Антон, вымирая и бронзовея, становятся датами, выбитыми на плите. Поэтам труднее: у них безденежье и дуэли, скучные жёны, да и любовницы не ахти. Приходится много пить, а закуску почти подъели. Кто-то уже в земле, но наследников не найти. Туда же и критики: заболотились, обмелели. Почётно ли – главным калибром шугать пичуг? Безвестные съедены, именитых есть не велели...
ехали поездом из керчи в крайстчёрч а потом в рейкьявик курили доширак втихаря на багажной полке попутчики мерились добродетелью и рублями в ридере стравливал гномов и орков толкиен
не отличая служебное от наличного и от книжного проводник выдавал бельё глядел из должности волком и облизывался на сиськи маши той что из нижнего и её любовницы из новгорода на волхове
маша читала вслух стихи спарбера и крупинина верлибры близнюка зачарованно бормотала любовница ржала дрожала визжала именно вот это паэзь и за попу машу хватала
разносчики куриц газет и прочей заразы говорили что поезд проклят и не взлетит дембеля хорохорились что лучше мы все и разом их кукушки куковали максимум до пяти
в полуфинале наш ужас поддался лени нам не впервой можно машу а можно не
старики вспоминали что по вагонам ходил пелевин с жёлтой стрелой нарисованной на спине
маша сказала все мужики козлищи но стихи у них хорошие как ламбруско и неважно которого выберешь ты из тыщи главное чтоб он в вечность плевал по-русски
вот моя любовница и имени не упомню стразы стринги оргазмы культуры ноль послушная и безотказная словно пони а могла бы херачить стихи как сапфо но
ты студент не смотри что мы все в говно мы уже давно просто беженки мчим по кругу в ржавой дрезине готовы к труду же и гендерной обороне же в нижнем верхнем и в том что посередине не говоря уже о торжке или там воронеже
я бы любому поэту дала но поэзия вам мала вам бы денег и памятник из гранита
вот спарбер с крупининым эти себе не врут засыпают поэтами и просыпаются поутру
тройка семёрка да к ним бы победный туз но дама ваша убита
чуть задремлешь и слышится энгельберт хампердинк а проснёшься кобзон ли ротару эдита пьеха ли задорные песенки но на сердце от них смердит
Всё забудет, за письма дурацкие извинит (запечатал в конверт и последнее отослал ей). Золотое колечко подпрыгивает, звенит в переулочках угличей, рыбинсков, ярославлей.
Размывая ненастье, к которому так привык, из родства на раз-два утекает вся кровь-водица. Кто юнцом захлебнулся в холодной любви Невы, тот едва ли ревнивице Волге в мужья годится.
Где-то вдовы-вороны клюют городскую тьму, закатилось колечко под чей-то чужой порожек. Сердце бьётся ровнее, и снова верно уму. Память дорого стоит. Забвенье - стократ дороже.