неча на роршаха пенять, если vanish палёный
Дорогая Джейн, всё закончится, я вернусь
на своих ногах или в ящике – я не знаю.
В плен не берут, ты не думай, что я в плену.
Зима на исходе, теплеет, почти весна и
ночью с меня осыпаются, как песок,
злоба сержанта, брань и советы Джима.
Потому что сердце морзянкой стучит в висок –
аритмично, настойчиво, одержимо.
Ночью не снятся убитые. Только ты
иногда приходишь с мимозой в руке под утро.
В ореоле слепящих вспышек и черноты
что-то мне шепчешь, утешительное как будто.
Но утром – опять бежать, а потом лежать:
посвист осколков, чудовищный визг шрапнели.
За три недели у нас четвёртый сержант,
думаю, даже смерти мы надоели.
Мы ползём через пашню, и Джим мне кричит «Держись!»,
всё в огне и дыме, в раздрае и укоризне.
Джейн, без тебя и жизнь для меня – не жизнь.
Но пока ты со мной мне не страшно.
Люблю.
Приснись мне.
на своих ногах или в ящике – я не знаю.
В плен не берут, ты не думай, что я в плену.
Зима на исходе, теплеет, почти весна и
ночью с меня осыпаются, как песок,
злоба сержанта, брань и советы Джима.
Потому что сердце морзянкой стучит в висок –
аритмично, настойчиво, одержимо.
Ночью не снятся убитые. Только ты
иногда приходишь с мимозой в руке под утро.
В ореоле слепящих вспышек и черноты
что-то мне шепчешь, утешительное как будто.
Но утром – опять бежать, а потом лежать:
посвист осколков, чудовищный визг шрапнели.
За три недели у нас четвёртый сержант,
думаю, даже смерти мы надоели.
Мы ползём через пашню, и Джим мне кричит «Держись!»,
всё в огне и дыме, в раздрае и укоризне.
Джейн, без тебя и жизнь для меня – не жизнь.
Но пока ты со мной мне не страшно.
Люблю.
Приснись мне.