неча на роршаха пенять, если vanish палёный
Уральских гор непонятый пророк,
твои стихи навечно стали мною.
Отважный дух над дымною землёю,
ты одолел беспамятства порог.
Ты был таким, что Бог тебе судья -
любимый этими и осуждённый теми -
лампадный свет, египетская темень,
течений против быстрая ладья.
Я пил твой свет, как воду из ручья,
и, тьму твою на плечи примеряя,
познал наш мир, и мир увлёк меня, и
жизнь стала общая, и оттого ничья.
Ничья, для всех - для нищих и больных,
для вдов, сирот, для богачей и знати,
для тех, кому за зло слезами платят
и порохом. Не ты придумал их,
но ты нашёл понятные слова,
ты ясно выбелил и вычернил сюжеты.
И эти песни всё ещё не спеты,
пусть слышно их порой едва-едва.
Ты как Джон Донн искал свой путь вовне.
И что Свердловск, и что мне этот Лондон -
вот остров твой, и колокол твой – вот он,
звонит по мне, и трудится во мне.
твои стихи навечно стали мною.
Отважный дух над дымною землёю,
ты одолел беспамятства порог.
Ты был таким, что Бог тебе судья -
любимый этими и осуждённый теми -
лампадный свет, египетская темень,
течений против быстрая ладья.
Я пил твой свет, как воду из ручья,
и, тьму твою на плечи примеряя,
познал наш мир, и мир увлёк меня, и
жизнь стала общая, и оттого ничья.
Ничья, для всех - для нищих и больных,
для вдов, сирот, для богачей и знати,
для тех, кому за зло слезами платят
и порохом. Не ты придумал их,
но ты нашёл понятные слова,
ты ясно выбелил и вычернил сюжеты.
И эти песни всё ещё не спеты,
пусть слышно их порой едва-едва.
Ты как Джон Донн искал свой путь вовне.
И что Свердловск, и что мне этот Лондон -
вот остров твой, и колокол твой – вот он,
звонит по мне, и трудится во мне.