Ветер пел: подожди, ветер рвал с неё плащ. Но остаться - нет сил, и обратный билет ветер прочь уносил. Лили с неба дожди и шептали - не плачь, ибо прошлого нет.
проникающий в окна свет запускает день те кто ищут ответ видят смысл в дождевой воде я бы мог говорить и слушать но ты так спишь что постичь твою душу способна лишь эта тишь
я касаюсь тебя рукой и руке тепло то что звалось рекой утекло уже утекло мы наги словно глупые звери лежим в ничём ты прижмёшься ко мне я подставлю тебе плечо
оттого что нет воли с химерами воевать мы отставили боль и войне предпочли кровать в этом заспанном волшебстве и затем везде проникающий в окна свет запускает день
Не новое, но меньшее из зол – искать в зиме особенные смыслы. Собачьи лапы разъедает соль, асфальт промёрз, и льдины с крыш нависли. Пред Рождеством католики сипят, а лютеране кашляют ужасно. Замёрзший рай, и вдруг остывший ад – всё заперто, всё глухо. Небо ясно, и равнодушно - к людям и мостам, к воронам, псам, дворцам, оградам, скверам. К погостам, площадям, иным местам. Ко всяким суевериям и верам. Напрасен Гавриила трубный зов, здесь некому призыв трубы услышать: неправедных верхов и злых низов отныне нет. Покрыты снегом крыши. Мороз равняет мёртвое с живым. Вдыхаем тьму, и выдыхаем в зимы понятное лишь только нам одним – «мы любим, мы по-прежнему любимы».
Там на столе печально гаснут свечки, и гаснет день, потерян навсегда. Теперь на берегу спокойной речки в сыром песке не отыскать следа последней нашей столь желанной встречи.
Ты домечтай, о чём мы не мечтали. Ты допиши, насколько хватит сил, о том, как было боязно вначале, о том как я тогда тебя любил, и обо всём, о чём мы промолчали.
Жизнь сшила нас неровными стежками и сбросила на камни с высоты. Нам наши чувства виделись грешками. О, как же ошибались я и ты, затянутые туго ремешками
условностей, страстей неутолённых, презрения к новейшим временам... Воск плавился - горячий, воспалённый, последнее тепло отдав не нам, но вечности, на судьбы разделённой.
Теперь всё так запуталось и сжалось - я жив ещё, и ты, дай Бог, жива - но слишком поздно тешить в сердце жалость, когда одно разделено на два, и, кажется, потерь не избежало.
Семь лет спустя, твой образ сохранив, но истребив любовные химеры, я вспоминаю занавеси ив над склепами доверия и веры, и чувствую объятия твои.
Меж обещаний, жалоб и прощаний проходит жизнь, шаги её легки. Но нет полей для наших примечаний на белизне страниц, и уголки уже чернеют от огня безверья, и Геркуланум пеплом заметён.
Но новые скрипят о старом перья, и из венков выглядывает тёрн.
политрук несёт наган в благодатный гандистан зита ползает в ногах гита трёт интим-места на чапаевский заплыв сикхи едут к ганг-реке всех отвергнув и забыв яма с кали налегке водят мёртвый хоровод лучшей кармою трясут в смысле этого-того кобра мышкам честный суд пуль наганьих в головах не считает политрук власть советов на гоа вниз по смуглому бедру кровью в море-окиян
pravda comes through handycam паки паки ты и я иже х*р увы стихам
Курс лечения осилив в лучшем случае на треть, я сказал врачам: в России проще сразу помереть. - Не судите торопливо, - отвечают мне врачи, - в гроб мы вас загнать могли бы, но потом с вас получи... Вы таблеточки примите и прокапайтесь ещё: через месяц в лучшем виде перед лечащим врачом. Жив-здоров, платите в кассу, распишитесь в трёх местах. Будем рады видеть вас мы! - Нет, спасибо, я уж сам. Я уж как-нибудь подальше от шприцов, бинтов и клизм.
Я зенитный прожектор, я страж, я ловец теней. Тени явятся вновь, когда станет ещё темней: непрогляднее, пасмурнее, безлунней - ночью им легче, чем здесь внизу мне.
И тогда с меня снимут чехлы, и слепящий луч вырвется из нутра моего, и достигнет туч. И я стану искать усердно и неустанно хищные тени, несущие злую сталь нам.
И залают стволы, словно псы, когда близко волк, заполошным хором затянет зенитный полк песню слепцов без поводыря на тракте. Но я не гадаю, я - круглый очкарик-практик.
Расчёт мой уверен: найдём их, сейчас найдём. И я нахожу их – не логикой, так чутьём. Выдираю из тьмы длиннокрылые силуэты металлических птиц, расклевавших мирное лето.
Но из страшных птиц уже сыплется вниз зерно. И сразу оранжево-жарко, где секунду назад темно. Земля вздрагивает, земля от ожогов стонет. Из земли всходят зёрна смерти, за сотней сотня.
Зенитки штопают небо, стежки всё чаще, плотней. Горит и падает птица, и перья дыма за ней. Вторая, третья, - строй распался, в ночи растаял. Но я знаю, ещё вернётся страшная стая.
Боевой расчёт утирает взмокшие лбы. Воздух снова спокоен, как будто таким и был. Только рядом горит, и дымит удушливо рядом. Я погашен, остужен, в чехлы до поры упрятан.
Безоружный и хрупкий, я знаю: мой долг - светить. Тут к расчёту подходит мальчишка лет девяти, и говорит, весь чумазый от липкой гари: «Я могу помогать, у меня тоже есть фонарик».
Когда Ковчег отправился на Марс, я понимал, что наш роман окончен. Тебе – лететь сквозь стужу звёздной ночи. Мне – выживать и вспоминать о нас. Ты в капсуле, в глубоком криосне – молочный зуб в десне ковчежной клети.
А на Земле – потерянные дети, отчаяние, голод, холод, снег.
Из многих зол не выберешь добра – здесь долго и жестоко воевали. Теперь всегда зима. Уже едва ли из выживших получится собрать обещанный прекрасный новый мир свободный от оружия и мести.
А помнишь ли, как мы с тобою вместе зачитывали Брэдбери до дыр?
Как ты лежала на моей груди и мне про Марс рассказывала сказки? И в этих сказках было столько ласки, что я решил: мы тоже полетим. Теперь я вспоминаю наш роман, и дверь надеждам в сердце не закрыта.
Я чувствую не гарь земного быта, но марсианских яблок аромат.
Порой нас принимают не за тех. Порой - не те за тех нас принимают.
И лишь дельфины ясно понимают: любить русалку - ангелу не грех. Кто любит и любим, в том нет стыда, как нет вражды меж небом и волнами. Но предки наши воплотились нами - бескрылыми, безжабрыми... Беда совсем не в том, что ангелов не стало, и не найти русалок в наши дни.
Весь ужас в том, что в мире мы одни не знаем, как для счастья надо мало.
В каких бы норах ни жила - то на Песках, то вдруг в Коломне - жизнь беспросветно тяжела, и с каждым годом вероломней. Тернист и непригляден путь из грязи в княжие постели, и не свободнее ничуть твоя душа в уставшем теле. Ты говоришь мне: «потерплю, а там всё сладится, как надо - притрусь, привыкну, полюблю». Но в этих людях столько яда, что позавидует змея. И ты сама об этом помнишь, но спишь с рептилией, а я тебе весь год твержу о том лишь.
Пусть это дело не моё – учить звезду не быть звездою, я знаю: жизнь не сдать внаём. И оба мы любви не стоим.
Ты говоришь, что скоро я умру. Ты говоришь: «И что я буду делать?»
Душа, освобождённая из тела, приписанная к старому двору - должно быть, будет биться о фонарь, нависший над гранатовым «Ниссаном», как мотылёк потерянный и странный, как переживший холода комар. Я буду несуразное шептать, не разбирая доводов и смыслов, и вёдра дней вздымать на коромысла, не чувствуя их веса ни черта.
Мы - временны, мы как песок в горсти, отсрочка сэкономить не поможет. Ты знаешь – жить значительно дороже, но умирать мне некогда, прости.
Толкать вперёд качели смысла порою страшно, ангел мой. Как верный маятник прямой качель взлетела и зависла. Но вот уже назад, назад летит бездушное устройство симптомом разума расстройства из ада в рай, из рая в ад. И всё же есть ещё надежда – где солнце в лужах, сорняки, и жёлтых баков пустяки, и псов взлохмачены одежды. Наш мир раскачивая, мы взлетаем. Лязгают качели.
Кто ещё? Кто со мной? Отзовитесь, охрипшие боги! Никого. Тишина. Я отчаялся звать вас из тьмы. Я свободен, на сердце легко, я один на дороге во владениях стервы-подруги-красотки-зимы.
Нет, уже не дозваться, помёрзли правители неба. Ничего, не беда, я пройду этот путь и без них. Моя участь прекрасна, хотя и довольно нелепа - пусть здесь нет ни пера, ни чернил - я сложу этот стих.
Я опять вспоминаю изгиб Ваших плеч и ресницы, что порхали, как крылья стрекоз на июньском лугу. Много жизней назад я предвидел, что это случится. Я всё знал наперёд, но вернуться уже не могу.
Я люблю эту жизнь, пусть она и бросала мне кости. Но и в свете лампад, и в сияньи роскошных балов мне всегда не хватало кого-то, и крест на погосте был честнее, чем тысячи попусту сказанных слов.
Я ушёл от прикрас, я бежал от напрасных сомнений. И не стоит меня упрекать в безразличии к Вам. Это вовсе не так, это – проза суровых решений. Не сочтите за дерзость, но связь наша – похоть и срам.
Вы юны, и немало ещё соберёте трофеев. Вам не хватит и стен, чтобы столько развесить рогов. Как когда-то прекрасно сказал Венедикт Ерофеев - просто подло лишать человека привычных оков.
Ну да полноте, время покажет, где прах, а где порох. Я совсем не любил Вас, и Вы не любили меня. Нет нужды разбирать безвозвратно ушедшего ворох, Несожжённые письма у хладного сердца храня.
И ещё: Ваша матушка будет изрядно довольна, может быть, что и лучшую партию сыщет для Вас. Это грустно, ведь Вы не кобыла для барского стойла, и не кукла, которую рядят в шелка и атлас.
Нет, Вы – странная дикая дивная тёмная птица, вы дитя декаданса, вы фея салонных манер. Вы готовы отдаться любому, кто даст Вам забыться, но всего не забудешь, порок безнадежен и сер.
И когда на заре вы идёте вдоль зимней Фонтанки, возвращаясь домой от ещё одного бомарше, в Вашем сердце лишь сырость и бледные злые поганки, и продрогшие кошки когтями скребут по душе.
Может быть, эта долгая ночь и не станет последней для меня (да не станет последней она и для Вас) но я знаю: и сотня парижей не стоит обедни, если эта молитва притворна. На дне моих глаз
навсегда сохранятся изгиб Ваших плеч, и ресницы, что порхали, как крылья стрекоз на июньском лугу. Много жизней назад я предвидел, что это случится. Я всё знал наперёд, но вернуться уже не могу.
Казнён? Помилован? Узнать бы… - Доел свой пряник? Пробуй кнут! Разводами кончались свадьбы, поминки – танцами, и тут я, наконец, прозрел, пожалуй, и вслед за Блэром повторю: жизнь коротка, не тратьте жалоб на недостойную херню. Без извинений, оправданий, и бесполезной суеты живите, сердце не поранив - и чтоб вокруг одни цветы, и чтобы дней земных не жалко, и чтобы ноты брать на слух. О двух концах Господня палка - а не ухватишь сразу с двух. Не в том беда, что энтропии мы наперёд обречены - нас просто слишком торопили любить награды и чины. Но всё обман и льстивый морок - нагим пришёл - нагим уйдёшь. И следом все, кто мил и дорог, кто был хорош и нехорош. Жизнь – микс из мёда и тротила, стихов измятые листы, и, как Раневская шутила – прыжок в могилу из п***ы.
Вот прыгнешь – сердце замирает, но не тревожится ничуть. Без парашюта, да, я знаю - а всё равно – лечу, лечу!