В город, указом в болота встроенный, вхожу - нараспашку души гармонь. В город дворцов и безоконных построек, снятых корон и битых жизнью ворон.
Инженерной улицей к старому цирку, где кони по кругу копыта бросают, где дети - как родители их под копирку, где смех – как пьяная девка босая.
Сердце из рёбер выпрастываю – берите! Зачем оно мне, такое напрасное? Рвите и делите на целый Питер - горячее, злое, как рубаха красное.
Из щелей скалятся старухи-процентщицы, никому не нужно сердце человечье. Молодой человек на заплёванной лестнице прячет топорик, а прикрыть-то и нечем.
Вбегаю в трактир, прошу подать чая. Половой, иудиной радостью светел, берёт мой гривенник и идёт, скучая, смахивает мух с плеча апостола Пети.
День растворяется в сыростной темени, мне подлецу всё по росту и впору Но Боже, как больно - словно ломом по темени, словно вырвали сердце, как трактирному вору.
Устав Державиным и Фетом гордиться, литературные рыцари, ремесленники, купцы стонут в наручниках культурной традиции - на запястьях ссадины, шрамы, рубцы.
И если быть абсолютно честным, я тоже кандальник на этом пути. Но вместо культуры внутренней и культуры внешней, общественной у меня две ужасные уродливые культи.
Три сотни дней тому назад она нашла меня во мраке двора-колодца близ Невы. И попросила сигарету. Пустяк... В ответ на просьбу эту я хмуро вопросил: а вы давно ли курите, красотка? На вид вам вряд ли больше чем семнадцать. – Всё трава и водка. На самом деле – двадцать семь. Ну, двадцать... Дайте сигарету. Ужасно хочется курить. (Я знаю сам: привычку эту весьма непросто победить) Девица нервно затянулась, потом закашлялась. Ещё затяжка, две. И улыбнулась: «Житан». Хороший табачок...
- Пойдём, пройдёмся. - Это дело, не то замёрзнем на ветру. Свободный свитер прятал тело её от глаз моих. К утру мы вышли к клодтовым фигурам коней и голых мужиков. Не спится ночью юным дурам и юным дуракам. От снов неспешно Питер пробуждался. В неверном свете фонарей он декорацией казался к античной драме. И людей беззвучно двигались мишени. Фонтанка словно бы спала под покрывалом зимней лени. И нежным шёпотом звала дожди возлюбленных апрелей...
Облапив деву медведём, я заурчал: ну как, теплее? Тебе бы кофе с коньяком не помешал бы. - Да, пожалуй. Да только где его найдёшь в такую рань? И взор усталый в улыбке таял. – Ну даёшь! Всё ж не в тайге живём, зазноба. Я знаю добрый старый бар - здесь, рядом. Место не для сноба. Но мы не снобы вроде, да?
Дымился мокко в низких чашках, коньяк огнём по телу мчал. Почти оттаяла рубашка. Я с выраженьем прочитал одну из сказок Степанцова - про то, как в стоге взорвалась личина монстра парового, что прежде барышней звалась: «Лежат отдельно ноги, руки, отвинченная голова в последней судорожной муке хрипит чуть слышные слова: - Любимый, подойди поближе, мне отогни губу рукой. На дёснах буквы видишь? - Вижу... - Там адрес нашей мастерской».
Она смеялась, как ребёнок. Она мурчала: ты смешной и неуклюжий медвежонок. Пора, веди меня домой. Да не ко мне, там мама с папой, к тебе, конечно же, чудак! Прижми меня тяжёлой лапой к себе покрепче. Да, вот так...
Мы шли, а мимо плыл во мраке неразличимый Летний Сад. О, макси-юбки цвета хаки, и горький чёрный шоколад!
человек берёт разбег жадно прыгает в авось бог один а пасха врозь мир по сорванной резьбе ввинчен в тулово войны заселяется толстой с топорами на постой к нищим сирым и больным в государственный ломбард поп анафемы несёт подпишись вот тут и всё ты теперь поэт и бард ты орфей садко и круг трубадур и менестрель это митинг не бордель если девок больше двух не дурдом а первомай не навоз а удобрень напиши любую хрень только повод не давай неграм санкции вводить за расизм и плагиат не воруй их black black heart лучше с митингом блуди про гагарина поэмь с табуреточки читай будут себеж и чита красносранск торжок и кемь звать тебя наперебой и совать в трусы рубли комом только первый блин а потом схарчат любой под народом не елозь пей байкал кури казбек
Ленинградское лето, солнце в облачной раме. От Пушкарской налево проходными дворами мимо школы до места, где труба над котельной - где судьба неизвестна, но задор не потерян.
Рай для загнанных в угол, верных грязной работе: сутки жжёшь в топке уголь - трое суток свободен. Кочегарка сурова, нет случайных вещей там - непродажное слово без раздумий о тщетном.
Здесь свои и чужие различаются зримо. Стойко тьму пережили в непроглядную зиму. Сколько было неврозов и отчаянных песен. Ближний круг очень узок, мир безвыходно тесен.
И толкуют об этом над бутылкой початой музыканты, поэты…