А вот не надо, не ищи в хлеву изящного кларнета - с весны к зиме готовим лето, и мышь подпольная пищит про апельсин и клавесин, про то, как свеж закат и розов, но стих укатан танком прозы, и псинам не понять осин. А Гамлет, слёз офельих для всё знай себе бубнит и стонет: трагедь идёт, а девка тонет, не понимая ни-че-го.
В день именин особый шик святого тиснуть на татуху, но божье ухо к стёбу глухо, и бородинский злой мужик француза вилами проткнув Кутузова под чарку славит. И не Шекспир здесь балом правит, но Достоевский держит кнут, а пряник прячет от людей, и мармелад - фамилья Сони.
И ночь от ночи всё бессонней, и мышь пищит незнамо где.
Сердце ластится к уму. Календарь плодит чуму. Белка спит, и птичка спит. Время в прошлое летит. Жизнь похожа на ежа: шумна, колка, хороша. Ночь бела и одиозна. Радио рокочет грозно о валютах, о долгах, о злодеях, о бегах, о премьерах, о Люмьерах, и о неотложных мерах. Все министры видят сны жёстче досок из сосны. Спят Навальный и Собчак. Пруд Таврический зачах. Грешник пьёт еловый сок. Мальчик мнёт во сне носок. Таракан водою сыт. Конь на пьедестале спит. Старичок пасёт кота. Бредит Пётр Пустота. Спит троллейбус, спит трамвай - допивай и наливай. С крон посыпались птенцы. В лужах тают леденцы. Цепь сомкнулась вдругопрядь: не разъять, не распаять. Чайки плачут на постах у Литейного моста. Дремлет праздный Эрмитаж - каждый зал, подъезд, этаж. Ложь и мзда, разбой и блуд выдают себя за труд. Люди делают лицо хрена из, и холодцов. Выпускницы и курсанты: платья, ленты, аксельбанты - всё смешалось наяву. Содрогаюсь, но живу без оглядки на народ - вспять, назад, наоборот. Без надежд из под одежд чту винительный падеж. Чту указы от властей всех обличий и мастей. Жну, как должно, свой надел из безделиц между дел. Но не верю, и не жду (ни в семнадцатом году, ни - когда ещё случится в руце смирная синица, либо в небе журавель), Петербург - не Куршавель. Здесь не пряники и слойки - здесь трущобы, либо стройки. Здесь в ночи узбек таджику контрафактную аджику из грузинских закромов продаёт за пять сумов. Ночь полна тревожных снов: дверь на крюк, и на засов. Спят одни, не спят другие - благонравные, лихие. И мерзавцы, и герои, где один, а где по трое ночь проводят как хотят. Кошка вывела котят поглядеть на это диво: шили ровно - вышло криво. Ну, да ладно, не впервой в обстановке полевой. Прожит день, и выпит брют. Новый век как прежний лют. Снаряжаем мышеловки (ловят плохо - мыши ловки). Четверть часа на стихи, и замаливать грехи перед скрягою Морфеем: что желали, то имеем.
Бог глядит в земную тьму. Дух противится уму. Над винилом спит игла. Ночь нежна, и ночь светла. И в иголку на постой шелкопряд вдевает нить. И стихов колпак пустой слишком тих, чтоб с этим жить. Эй, душа, себя не мучь, не ищи трудов взаймы. Стань легка, как лунный луч, и беспамятна, как мы.
Ни сдать в ломбард, ни спрятать под коростой нам, видно, не удастся наши души. Болеем, но растём. Болезни роста пройдут, конечно. Навостривши уши, я слышу, как пищат от счастья дети наивные, и зла не замечают. Им интересно всё на этом свете, они и плюшке радуются с чаем. А жизнь уже готовит им подарки: капканы, западни, и всяку бяку. Но им и дела нет: их полдни жарки, их вечера таинственны, и мраку ночному не под силу усмирить их.
Вот так и мы порой, как эти дети - живём не по уму, а по наитью, и счастливы дышать восторгом этим.
Жизнь часто выворачивается наизнанку - вот ходил человек весь в белом, а теперь кривые и плохо простроченные швы торчат наружу, а на загривке бирка с пометкой "не гладить". А так хотелось погладить.
Сурганова снова поёт о хорошем и грустном, экран автомагнитолы светится оранжевым и оттого кажется тёплым, это так кстати в зябкости мокроснежной метели. Мой одноклассник родился в этом городе 14 апреля, теперь он не может припомнить такого позднего снегопада в Питере.
А у Петра Николаевича Мамонова сегодня юбилей - 65, подумать только. Путь от роли врача-негодяя в "Игле" до роли деревенского стрелка в "Иерей-сан" занял более четверти века, А серые голуби, презираемые бескрылыми людишками, всё ещё умеют летать.
Вот и мост Петра Великого, за окном пролетают решетчатые стальные конструкции и каменные башенки, огромные дуги ферм похожи на... много на что похожи. А вот и малозаметный из-за своей ширины мост через Охту, половина автопотока здесь уходит направо, на Якорную улицу. Но мне не туда, мне левее, в рассечённую прямотой проспекта двух-трёхэтажную застройку, где в закоулках и двориках прячутся домики с арками, крылечками, балкончиками. А на балкончиках тех цветочные ящики и детские велосипеды, и всё словно бы говорит тебе: здесь жизнь простая, какая уж там политика. нам бы тут детей вырастить, а некоторым и внуков, А Петровичу ты, мил человек, на опохмелку денег не давай, запойный он, начнёт - не остановится.
А снегопад и не думает униматься, опрометчиво переобувшие машины в летнюю резину водители тревожно хмурятся и одалживают у соседей щётки, чтобы счистить с авто пятисантиметровый слой налипшего снега. Детвора снова играет в снежки, комки мокрого снега увесисты, как камни.
Вдалеке слышится вой сирены, по проспекту в просвете домов пролетает реанимобиль Скорой помощи. Иногда помощь должна быть очень скорой - но понимаешь это обычно непоправимо поздно.
Надежды корюшек питают и нерпам милости дают, во фьордах сёмгу сохраняют, январских уток берегут; в подлёдных мытарствах утеха и даже в нерест не помеха. Но снасть используют везде: у берегов и на стремнине, и с Рыбнадзором наедине; в бездельный час, и в злой нужде.
Мгновенье света в океане тьмы, отточенное лезвие творенья, лик майских гроз, небесное явленье, ниспосланное мне во дни зимы. Изящество, сокрытое от взора, источник веры в час чумного мора -
сойди ко мне с небес на краткий миг.
Легка, ясна, волшебна, невесома, юна, как серп луны над крышей дома, бесстрашная мечта из детских книг - открой мне смысл пророчеств и заветов, вплетись цветком в венок моих сонетов, пЬянящим воздухом наполни грудь мою - юдоль страстей у бездны на краю.
Юдоль страстей у бездны на краю... Как странно, и совсем уже не страшно - из смертной мглы корабликом бумажным отплыть в страну желанную мою. Морская соль мои излечит раны, из мрака тихо выплывут туманы. Сомкнётся вечность за спиной моей. И капли крови на мече погаснут. Мне трудно счесть их, мысли в смерти вязнут, а голова отсечена, и в ней грохочет гром победы над бесчестьем. Раскат волной проходит над предместьем. О, Молния, с тобой навеки мы - мгновенье света в океане тьмы.
Пьянящим воздухом наполни грудь мою, египетскою тьмою вытесняя свет жизни в бездну без конца и края - ночь вечная настала и в раю. Юг, север - всё смешалось и сравнялось. Мне мало что от прошлого осталось. Одно лишь слово тусклое «навек» легло в глазницу медною монетой. Навек во тьме, в молчание одетой, исчезли птицы все, и человек исчезнет следом, утро не настанет... Приди же к нам, пусть вспышка в небе грянет! О том пою, о том тебя молю, юдоль страстей у бездны на краю.