неча на роршаха пенять, если vanish палёный
Я хотел бы напрасно,
и хорошо,
и слишком,
но простые мысли
не по силам февральским мышкам.
И ничто не напрасно.
И в грохоте за стеной,
где считает тварей попарно усталый Ной –
не господний глас,
но приёмник шипит и стонет.
За окном мокрый город лежит в дождевой истоме.
Автомобили ходят по кругу в туманной мгле,
как овцы, зашедшие в гиблый болотный плен.
Шпили - стилетами в тучи по рукояти,
ничего личного: ни ревности, ни объятий.
Исаакий как ёлочный шарик в примятой вате –
время зажмуриться,
крикнуть: «довольно, хватит!»,
вызвать попа с винтажным цепным кадилом,
выйти из комнаты,
куда солнце c июля не заходило,
выспросить об удаче унылого рыбака.
Февральский вечер молочен, кофеен, чаен.
Праздные слова влетают в окно,
или просто сыплются с потолка –
замысел Творца
как случайный выстрел, нечаян.
Изгнанная из тающего дворца
королева-зима подгоняет улиток, но
улитки и не думают торопиться.
Река заглядывает прохожим в лица:
«Кому напиться? Кому утопиться?
Кому журавль, а кому синица?»
(забавно, если они заодно).
Невеста-Нева приманивает буксиры
причальным кнехтом,
как венчальным кольцом.
Её пажи - эрмитажи и монплезиры –
одурманены Блоком, Хармсом и Брехтом –
печально склоняются надо мной.
А Финляндский вокзал за широкой речной спиной
машет составами перед моим лицом,
и настырно грохочет:
«Героем ли, подлецом ли, –
живи наособицу,
не распуская сопли.
Не думай про «слишком», «напрасно», и «хорошо»,
не жди здесь солнце – яшмовый кабошон,
пиши как пишется,
дыши как дышится,
читай как читается.
Даю тебе слово – из слова не вычитается».
и хорошо,
и слишком,
но простые мысли
не по силам февральским мышкам.
И ничто не напрасно.
И в грохоте за стеной,
где считает тварей попарно усталый Ной –
не господний глас,
но приёмник шипит и стонет.
За окном мокрый город лежит в дождевой истоме.
Автомобили ходят по кругу в туманной мгле,
как овцы, зашедшие в гиблый болотный плен.
Шпили - стилетами в тучи по рукояти,
ничего личного: ни ревности, ни объятий.
Исаакий как ёлочный шарик в примятой вате –
время зажмуриться,
крикнуть: «довольно, хватит!»,
вызвать попа с винтажным цепным кадилом,
выйти из комнаты,
куда солнце c июля не заходило,
выспросить об удаче унылого рыбака.
Февральский вечер молочен, кофеен, чаен.
Праздные слова влетают в окно,
или просто сыплются с потолка –
замысел Творца
как случайный выстрел, нечаян.
Изгнанная из тающего дворца
королева-зима подгоняет улиток, но
улитки и не думают торопиться.
Река заглядывает прохожим в лица:
«Кому напиться? Кому утопиться?
Кому журавль, а кому синица?»
(забавно, если они заодно).
Невеста-Нева приманивает буксиры
причальным кнехтом,
как венчальным кольцом.
Её пажи - эрмитажи и монплезиры –
одурманены Блоком, Хармсом и Брехтом –
печально склоняются надо мной.
А Финляндский вокзал за широкой речной спиной
машет составами перед моим лицом,
и настырно грохочет:
«Героем ли, подлецом ли, –
живи наособицу,
не распуская сопли.
Не думай про «слишком», «напрасно», и «хорошо»,
не жди здесь солнце – яшмовый кабошон,
пиши как пишется,
дыши как дышится,
читай как читается.
Даю тебе слово – из слова не вычитается».