Тот, кто голоден и зол – точит зубы и ножи. Людоед идёт в дозор человеков сторожить. Провокатор Шарль Перро зарядил сюжет котом. Котик щурится хитро: сказка выстрелит потом. Ложь обута в сапоги, ложь работает на нас. Огр повёлся и погиб.
Смотрит в море людей с итальянской стены, как с пирса, руки вскидывает приветственно и кричит: Всё, потопа не будет, расходимся, не толпимся, дорогие мои москвичи.
Дана Сидерос
на главной площади шумно народ обсуждает слухи с безумцами спорит умник что сделают власти-суки
читавшие о потопе бубнят про приход флотилий пожарные наготове и скорые прикатили
взбодрившись палёной водкой и от безделья дурея несут надувную лодку а вот надуть не умеют
Чуда не будет, обратно не позовут. Евины волосы пахнут Эдемским садом. Лишнее знание выгорело в золу. Опыт приходит с болью – но так и надо. Время течёт - к увяданию и распаду. Ева готовит, зовёт Адама к столу.
Кроме детишек - на Еве и скот и дом. Новая жизнь начинается с недосыпа. Ева покорно смиряет себя трудом. Ищет где сесть, отварного зерна насыпав. Смотрит на мужа, и смотрит затем на сына. Первыми кормит мужчин, а сама - потом.
Участь изгнанницы Еву не тяготит. Где там тот сад, да и был ли он - ей неважно. Авель и Каин растут, и земля родит. Летний Адам возвращается с жаркой пашни. Счастье повсюду, и Еве уже не страшно: «Я - не одна, и кто есть со мной - не один».
(внутренний монолог военнообязанного перед будущей вдовой)
подводи коня к избе наливай по стремянной не реви не хнычь не ной это меньшая из бед если снова на царьград - справлю службу и вернусь ты тово не плачь марусь военком взамен наград обещал в церквах звонить добрым словом поминать от кагорного вина аж звезда во лбу горит
мань державу сгубит кир не упомнит политрук грецких рек и грецких рук раков рыков и якир
ох крамольное несу грех простится да не мой обереги мне не суй
Дети уходят из города. Все вместе, молча, колонной. Необъяснимо, без повода – сквозь ветер и дождь холодный. – Чем же мы их обидели? – не внюхивают папаши. – Ничо, вернутся, не бить же их, сыночков, доченек наших... – Вся эта новая музыка, театры и балаганы... – Смотрел им в глаза, но пусто там... – Учили, оберегали... А мамы молчат подавленно, у каждой на сердце камень.
О, лучше б ты долг отдал ему, наказанный город Гамельн.
Разговор с незнакомцем идёт в непривычном ритме - О том о сём, и тут он вдруг говорит мне:
«Не читал Булгакова? Некогда было, Миша? В Бога-то веришь? А в дьявола? Тише, тише, Не кричи так, дети пугаются. Я не местный, Давно здесь не был, можно сказать - проездом. Знаешь, теперь в Москве всё довольно мило, Время намыло немало людского ила. И Аннушка уже всё купила».
Я горячусь, но как-то нехорошо мне. Ослабить бы галстук, выпить стакан «Боржоми» - На Патриарших сегодня ужасно жарко. Все прячутся в тень, где-то тихо бренчит гитарка. Незнакомец ждёт, я сбиваюсь, - и всё с начала. Но он прерывает: «Поверить в дьявола - мало. Аннушка пять минут, как всё расплескала».
Тем временем вечер становится душной ночью. Я говорю: «Было очень приятно, очень. Но завтра мне на работу, товарищ Волгин». (Или Володин? Вот надо же, я не помню). А он мне вдогонку: «Миша, поверь же в Бога! Он любит любого, хоть пользы от вас немного».
Не оборачиваясь, перебегаю дорогу.
Бронная улица скалится бармалейно. Наступаю ботинком в подсолнечную «Олейну», Падаю с мыслью: «Что там лязгает сзади?»
В голове некстати звучат то вальсок, то полька. Но трамваи не ходят. И мне достаются только Несколько жалких ссадин.
Когда Ковчег отправился на Марс, я понимал, что наш роман окончен. Тебе – лететь сквозь стужу звёздной ночи. Мне – выживать и вспоминать о нас. Ты в капсуле, в глубоком криосне – молочный зуб в десне ковчежной клети.
А на Земле – потерянные дети, отчаяние, голод, холод, снег.
Из многих зол не выберешь добра – здесь долго и жестоко воевали. Теперь всегда зима. Уже едва ли из выживших получится собрать обещанный прекрасный новый мир свободный от оружия и мести.
А помнишь ли, как мы с тобою вместе зачитывали Брэдбери до дыр?
Как ты лежала на моей груди и мне про Марс рассказывала сказки? И в этих сказках было столько ласки, что я решил: мы тоже полетим. Теперь я вспоминаю наш роман, и дверь надеждам в сердце не закрыта.
Я чувствую не гарь земного быта, но марсианских яблок аромат.
Тюремный ужас красным вызрел. Ревком дворянок не щадит. И, выходя к стене под выстрел, Софи считает до пяти: (один) и нет венца иного; (два) дня в застенке без вины; (три) сердцем вышептанных слова; (четыре) шага до стены; (пять) мёртвых дев в углу кровавом…
И выстрел множит боль на тьму. И гильза отлетает вправо, уже не памятна уму.