росток так мал но в верный срок из почвы трепетно проглянет и небесам известно станет что вот - ещё один росток в счёт жизни брошен на весы и чью-то смерть уравновесил и пусть на миг но станет весел тот кто отец и дух и сын ведь миг когда из тьмы на свет приходит новое живое и есть знаменье межевое и на вопрос зачем ответ
Когда приходишь в секту, сохраняй на лице решительное выражение. Чтоб знали - ты всё понимаешь правильно, ты пришёл по адресу. Лучше всего войди и сразу громко урони табурет охранника, тогда на тебя обернутся даже те, кому обычно зевнуть - и то лень, а таких в секте одиннадцать из десяти. Если уронить табурет вместе с охранником - это уже перебор, в секту могут не принять.
А в остальном - всё как обычно, стандартный алгоритм. Добрдень! Вы тут главный? А кто? А я по абювлению на заборе у метра. Не, я не пью. Вапще. Вчера буквально завязал, как из ментовки выпустили. За что? Да ни за что. Они ж как собаки бешеные, на всех кидаются... Вот помните фильм Тарантино, где Тим Рот заходит в сортир, а там, сука, одни копы, и овчарка их лает, а он такой смотрит на них спокойно, и всё ему пофиг. Ну, в смысле, это у него, у провокатора, часть легенды такая, как бы случай из жизни - он рассказал, в банде ему типа поверили. Ну, там плохо всё кончилось, всех поубивали. А у вас-то тут хорошо, цветочки на окнах, обои такие весёленькие. А корпоративы у вас тут бывают? Да не, говорю ж вам, не пью я теперь. И денег нет, соответственно. Друзей привести? А может, не надо, ну их к чёрту? Они ж придут - не уйдут потом. Не, ну дело ваше, я-то что.
Не забывай похабно подмигивать девушкам, в первую очередь тем, кто тебя за придурка принял - дать не дадут, а все сплетни узнаешь первым. Парням жми руки покрепче, рожу при этом делай хмурую. Мол, я сюда не хихикать пришёл, вы тут, гляжу, мужики серьёзные.
Когда получишь эти их сраные листовки, поканючь для виду, что много дали, что на улице раздавать стрёмно, а в подъезде твоей хрущёвки у почтовых ящиков видеокамеру повесили, потом бери эту макулатуру и вали оттуда, руби хвосты через проходной двор, не звони мне с мобильного, который они записали, и никому другому с него не звони, только им, ты понял?
Домой пришёл, за комп сел, с диктофона запись слил, отчёт сразу написал и отправил мне на мыло, которое svetochka-solnze... Да не называй ты меня «товарищ майор», какого хрена, нигде и никогда так не называй, даже здесь.
И лицо сделай попроще, подуховнее. Во, порядок, теперь прям вылитый сектант, можешь ведь.
Не летай самолётами, лучше ходи пешком, безучастность толпы лёгким шагом насквозь пронзая. От случайных смертей не откупишься злым стишком. Небо стало таким опасным, ты знаешь, зая.
Не спускайся в метро, эти станции не спасут, пассажиры глаза за экраны смартфонов прячут. Безопасности нет наверху, а уж там, внизу и подавно, и все заверения мало значат.
В этот покер с судьбой нам играть не к лицу уже - слишком слеп её меч, он нескоро вернётся в ножны. И тревога по лицам и в дательном падеже: мне тревожно, тебе тревожно, нам всем тревожно.
Как жалкий трефовый валет из строя выбит: казалось, пуля вскользь, но нет - насквозь, навылет.
И тяжко валишься с коня в густую слякоть. Свинцу иконка не броня. А думал - в мякоть...
Чины, парады, ордена - к чему всё это? Война пьянила без вина, но песня спета.
Схлестнулись с корпусом Груши* у батареи - кто в рубке голову сложил не постареет.
Теперь не знать уже побед и отступлений. На мертвецах обетов нет и искуплений.
Тьма наползает из-под век, в крови кокарда. Увы, и впрямь недолог век кавалергарда.
*Эмманюэль Груши (Emmanuel Grouchy) - французский пэр и наполеоновский маршал, во время Бородинского сражения возглавлял Третий кавалерийский корпус при штурме батареи Раевского, тогда же был ранен в схватке с русскими кавалергардами, умер много лет спустя в почёте, похоронен в Париже на Пер-Лашез.
Мы сходим с ума в одиночку и группами, новости кормят нас свежими трупами, какими мы были смешными и глупыми…
Сплин. «Бериллий»
«…на встрече в Константиновском дворце…» «…яйцо же в утке, а игла в яйце…» «…я, скажем так, на самом деле врач…» «…возьми портрет, на стену прихерачь…» «…прикинь, стакан по-ихнему – бардак!..» «…вы продлевать хотите, или как?..» «…античный мир у ног его лежал…» «…попилим, я не против дележа…» «…а Таня Кислякова всё об ём…» «…мы кузнецы, что скажешь - всё куём…» «…мне всё равно, Казань или Рязань…» «…ты колбасу потолще нарезай…» «…из Сирии, где наш корреспондент…» «…не злись, Марусь, твой Жижин импотент…» «…я всё про них сказал ему потом…» «…мадам, куда вы в сауну с котом?..» «…ах, этот Рим, он снился мне в четверг…» «…я б отдалась, но Стас меня отверг…» «…пошла в бутик, купила сапоги…» «…второй турист, дразнивший льва, погиб…» «…в Минэкономразвития пока…» «…окстись, откуда вымя у быка?..» «…за дачу взятки в миллион тенге…» «…на дачу с ним? А вдруг он тоже гей?..» «…я спаржу с вами есть сочту за честь…» «…блатняк и жесть, по будням, ровно в шесть…» «…америкосы - твари и скоты…» «…вот литр допьём, тогда уж и на ты…» «…вы жрали санкционную хурму?!.» «…я мэром стал, а бывший мэр – в тюрьму…» «…скажу вам прямо, дело ваше дрянь…» «…клир завсегда жирел за счёт мирян…» «…я на Тангейзер сроду не ходил…» «…сам чёрт набрал мне в хор одних мудил…» «…там акция – щас Галке позвоню!..» «…овца, звонит по восемь раз на дню…» «…в Хургаду? нет? в Анталью? тоже нет?!..» «…стреляйте в них, я дам вам пистолет…» «…картины их - конкретное говно…» «…вы вижу, все с хохлами заодно…» «…в Москве на Третьем транспортном кольце…» «…тех сразу в морг, а этого в конце…» «…светлейший князь в опале у царя…» «…спалил им цех, а оказалось – зря…» «…мой в первом классе чатится уже…» «…угрём копчёным покормил ужей…» «…тут выпал я из Дустера Рена…» «…он русского не знает ни хрена…» «…не в Крым – там слишком дорого с детьми…» «…мне похер всё, могу одна с пятьми…» «…министр сказал, мол, кризис дна достиг…» «…кусила, сука, прям аж до кости» «…я отсидел, я лучше постою…»
Однажды мосчиновник Мерлужков, а с ним заодно Сракандаев, известный пелевинский банкир, засели играть в Чубайку и Зюзю. А Сракандаев возьми, да и выиграй. А Мерлужкова выперли со службы. А Сракандаев расстроился, и перестал с тех пор есть борщ.
А праздничная женщина Севастьянова очень любила играть на германской губной гармонике. И всегда носила её с собой. А в тот день зачем-то взяла извозчика и приехала на Казанский вокзал. Достала из кармана пальто гармонику, и стала играть «На сопках Манчжурии». Но слюна её по случаю небывалых морозов замёрзла, и губная гармоника прилипла к её рту, да так, что и не оторвёшь. Здесь же рядом ожидал пятницы Мерлужков, которого выперли со службы. Он увидел Севастьянову с гармоникой, и, не желая быть невежливым с дамой, взялся сходить на вокзал за кипятком. И тут же ушел, только его и видели.
А из вокзального буфета напротив тотчас выбежал плохо одетый человек с бакенбардами, и, пробегая мимо, больно ущипнул женщину Севастьянову за левую щёку. Праздничная женщина Севастьянова удивилась, и даже моргнула четыре раза. От этого германская губная гармоника отвалилась от её красного рта, упала на мостовую, и сказала «ррруррруу». А вернувшийся к этому времени с кипятком бывшмосчиновник Мерлужков поднял с мостовой гармонику, и говорит Севастьяновой: До чего же грязная штучка! Как можно такую ко рту прикладывать приличной гражданке?!
Конец, известный наперёд - предвестье прежнего проклятья. То недолёт, то перелёт - в разрез эпох, как в вырез платья. На каждый день одно лицо, а маски - к праздникам и казням. В кругу льстецов и подлецов красавиц лапаем и дразним. Из ржавых рыцарских мечей мы ладим тросточки для знати, и ненавидим горячей всех тех, кому бесстыдством платим.
Не нами так заведено: нагой ногой на холод пробу снимать с реки, а если дно речное илисто, особо его тротилом возмущать - досуг, достойный русской были. С душой душить, и не пущать из мест, где век волками выли, в места, где вовсе замолчат - вот достоевщина живая. Всяк сам себе Данила-брат, острог, и тварь сторожевая.
Скажу как есть: я лучник не из метких - и близорук, и руки не того... Но, знать, моё везенье таково, что запустил стрелу сквозь дождь и ветки, и потерял, и не сыскать никак.
Ходил-бродил, в сапог воды набравши, гляжу - лягушка прыгает в траве с сияющим венцом на голове. Когда б ушёл, судьбу не испытавши, то был бы просто сказочный дурак!
Беру её немытою рукою, целую так и этак... Ни-че-го. Зелёная красавица моя лишь лапками сучит от непокоя. и пучит глаз. А кстати, где стрела?
Стрелы-то нет! А в сказке всё конкретно: "и в лапках держит оную стрелу". Подробности мне эти ни к селу, ни к городу. Лягушка безответна, дождь льёт и льёт, паршивые дела...
Пошёл искать стрелу, уже с квакушкой, и три часа спустя - нашёл, нашёл! Схватил её (стрелу) и вижу шоу: лягушка вдруг раздулась всею тушкой и лопнула. Ну, всё как я хотел!
Стоит напротив стройная девица в зелёном вся, во лбу звезда горит (нет, не звезда - фонарь). И говорит: Игнат Фомич, куда это годится, опять ты эти мухоморы ел?!
Весь местный МЧС по лесу рыщет с субботы, задери тебя медведь, ну надо ж совесть всё-таки иметь! А за грибы заплатишь штраф три тыщи, не погляжу, что думский депутат.
Тут потемнело всё перед глазами, очухался - перед ольхой стою, и плачусь ей про долюшку мою. А мухоморы в руки лезут сами. Вот был занятный случай год назад:
Скажу как есть: я лучник не из метких - и близорук, и руки не того...
- Теперь сходитесь, господа! Метель кусает наши лица. Темна рассветная столица. Черна студёная вода чухонской полусонной речки. Ох, лишь бы не было осечки... Противник призраком плывёт и призрака напротив видит. Два дворянина при обиде, и кто-то, видимо, умрёт, оставив скорбную супругу и краткую записку другу. Стволы воздеты, шаг широк и твёрд. Ловить судьбы усмешку - не торопиться и не мешкать: спустить заждавшийся курок. Вот выстрел грянул. Мой? Его ли? Неважно, всё по Божьей воле. И снова выстрел. Этот - мой. Противник падает и стонет. Нет, наша ссора пуль не стоит.
Дева была опоена маковым молоком, Старшие удалились, оставив её на камне. Дева теперь не помнила - ни о чём, ни о ком. А я всё пытался вспомнить - зачем мы так? Да куда мне...
Старшие говорили: не нам обычай менять. Старшие говорили: без жертвы не будет мира. Старшие всё бубнили, но словно не для меня. И всё во мне было тускло, обидно, больно и сыро.
Каждый девятый месяц, бессчётно много веков, мы вновь выбирали деву, и в срок отдавали Богу. Порой с недобрым оскалом, порой безвольно, легко. И Бог, обагрённый кровью, народ наш после не трогал.
Настало страшное утро, и Старший к сестре моей пришёл и сказал: готовься, ты избрана лечь на камень. Сестра очистилась в море, сестре приказали: пей. Сестру умастили маслом, сестра попрощалась с нами.
Бог двигался от заката - чужой, непривычный звук. Как будто бы лязг пластин, как будто бы стук по камню. Сестра расправила крылья, и дрожь прошла по хвосту. Я рвал когтями кустарник, я скалил пасть, да куда мне...
Наш Бог был высок и страшен, а зверь его быстроног, и пика - длиной как древо на третий цикл после всхода. Сестра забилась в испуге, но спрятанный в панцирь Бог вознёс над ней острие, и принял жертву народа.
Тот камень пропитан кровью - я был там потом, я смог. Из каждой трещины дева ревёт, голосит и плачет. И самый древний из Старших - слепой и безумный Кхогг поведал мне, как когда-то всё было совсем иначе...
Минутами не дорожили. Любили. Ждали. Звали. Жили. А время тёрло в жерновах всех тех, с кем некогда дружили, всех, для кого наряды шили - и эта пьеса не нова.
На иглы чувств сюжет нанизан, мораль распалась на репризы, не тает бутафорский снег. Суфлёр о чём-то шепчет снизу, его не слушают актрисы. И время - стук сердец во сне.
Зал то смеётся, то рыдает, то в свист, то вдруг цветы кидает. А героиня и герой уж столько лет в любовь играют, что на подмостках умирают по-настоящему порой.
Он сегодня не в духе. Он строг и немногословен. Матовый серый джойстик в узкой зажат ладони. Нет никого из смертных в заоблачном зимнем доме. И нет ни зимы, ни дома, и свет на сумрак наслоен.
Он смотрит в людские окна. Он видит - там всё по-прежнему: портвейн после скверной водки, программа «Вести недели». Как будто на всех один рабский ошейник надели. Тоскуют по Брежневу, слушают Веру Брежневу.
Мужья избивают жён, дети хамят родителям. Власть матерят, но на выборах голосуют. Лгут матерям, и бубнят Его имя всуе. Подставить вторую щёку? А шило в бок - не хотите ли?
Он вспоминает былое – замысел, свет, разделение тверди и вод, верных ангелов светлое множество. Свободные души - захочется, значит сможется. Мог бы заставить, но так ведь только больнее им...
Он наклоняет джойстик, океаны волнами пенятся, айсберги свои плечи в морскую воду роняют, птицы срываются, и тучи их догоняют. Но медленно, очень медленно мелет времени мельница.
И тогда Он решается, и ураганы сметают целые города, эти муравейники человечьи. И человеку нет места, как бесполезной вещи.
И оправдаться нечем. И заслониться нечем.
И красная клавиша джойстика подмигивает зловеще. И уже ракетные ангелы с небесных палуб взлетают.
Доброе утро, спал бы, и ты спала бы, но увы, эта явь нас надолго не отпускает. Громкий жёлтый айфон где-то там на краю стола был, и твой сахар хотел быть песком, а лежит кусками.
Мои рыбки хотели быть золотом в море синем, заплывать в твой невод - а я их ловлю руками, но не чтобы служили, а свежей налить воды им, в их смешную бездну со стеклянными берегами.
Мы ушли в невесомость, мы длим свой полёт лишь ею, наши будни похожи на праздники без причины: всё так нежно, и дальше всё будет ещё нежнее, и слова не нужны, когда об одном молчим мы.
На короткую жизнь выдают половину счастья, а вторую – ступай и ищи по чужим потёмкам. Заберёшь мою часть и своей поделишься частью, а зачем это всё – о том расскажут потом нам.
«Утро вечера му» - эта ложь нам давно знакома. Громкий жёлтый айфон уже режет утро звонками. Невесомость исчезнет, едва мы выйдем из дома в тёмный город, как в море с гранитными берегами.