Иван Андреевич Крылов был нравом грозен и суров. Но справедлив, и сердцем честен. А твой упрёк, хотя и лестен, но столь несправедлив, что я, не понимая ничего, сидел (в зобу дыханье сперло) не меньше часа. Словно сверла, слова твои насквозь мне душу пронзили. Муке нет конца. Теперь не смею и лица поднять от пола. Виски глушит обиды яростный пожар. Но лишь отчасти. Твой удар пришелся в сердце, Брут. И хуже во много раз мне от тебя его принять, тебя любя.
Ах, Сашенька, не верь наветам - ошельмовали за глаза (из глаз – горючая слеза). Пусть веры нет таким поэтам, меня навроде, но поверь, что на филфаке я случался вполне по делу. Я справлялся насчет покупки букваря для Буратино! Говоря по правде, нынче не ягнята там обитают - бультерьеры. Девицы налетят, а я-то, отставив скверные манеры, бывает, вовсе растеряюсь. А те и рады: что, да как? И я, опешив, подчиняюсь. И получается бардак. О, эти юные созданья! Едва из школы, а уже одно лишь на уме: лобзанья, и увертюры в неглиже…
Поверь мне, овцы ныне хищны - грызут волков подобно псам. А с виду скромны и приличны! Но как в альков затащат, сам не знаю, как от них укрыться. Куда мне, бедному, бежать? Держитесь, овцы, лишь копытца к утру останутся лежать! Нельзя, нельзя меня, как волка, облавой в яму загонять. Девичьи очи как двустволка: возьмут в прицел, и ну стрелять. А я и рад укрыться в чаще, но нет и там покоя мне. И звуки выстрелов всё чаще, и горько вою при луне. И нет ни сна мне, ни покоя. Сколь волка щами не корми, он всё равно уйдёт с другою. Охота, знаешь ли, в крови.
Но ты, Венжинская, капканы горазда ставить тут и там. Сколь многие попались паны На твой великопольский шарм! И я бывал твоей добычей, но сделал ноги, и живу, храня свой нрав и свой обычай. Не в сладком сне, но наяву. И пусть моё разбито сердце тобой (оно весьма болит), но и тебе на хвост я перца сполна насыпал. И горит поныне твой прелестный хвостик. И ты меня готова съесть. И шкуру снять с меня, и кости мои глодать. Но эта месть пожалуй, слишком запоздала. Так много лет прошло. Уже не помню плеч твоих лекала, и увертюры в неглиже.
>>>>>Нет, что вы! Мы не жалуемся. А как же можно иначе? Пока он здесь – >>>>>ни один другой дракон не осмелится нас тронуть. Уверяю вас, >>>>>единственный способ избавиться от драконов – это иметь своего собственного. >>>>>>>>>>>>>>>>Евгений Шварц, Дракон
Я здесь живу без малого сорок лет, видел такое, что ничего во мне не осталось от дурня, пришедшего из деревни, из тихого места, куда ворвалась беда. Теперь там пустошь: крапива да лебеда, на пепелище выросшие деревья.
Дракон был строг, и порядок его был прост: если весной смывало каменный мост. строителей кипятили в речной водице. За дерзость – плети и порванные носы; за грех мужчины в ответе и брат и сын, - но как-то жили, и кто-то даже гордился.
Явился рыцарь, отважный боец в броне, вызвал Дракона, сражался с ним на коне. Никто не ждал, но герой одолел тирана. И что же? Народ избавителя растерзал. Герой опасен верхам и не мил низам. А потом-то все патриоты и ветераны.
Теперь бездраконье, дубина против ножа. Неспокойно сеять, и даже страшно рожать, повсюду только разбойники да ворюги. И хочется (хоть и знаю, что не судьба) вытравить навсегда из себя раба, уйти без вещей и зазимовать на юге.
Любить играючи, любить любовью, схожею с игрою. Над миром сумрачным парить - и забывать о нём порою. Играть в любовь, любить игру, вдыхать всей грудью воздух тщетный. И, пробудившись поутру, ловить лишь отблеск мимолетный того, что нас пленяло тьмой, того, что нас пленяло светом...
И всё своё постичь самой. И не жалеть потом об этом.
О, нет, – не Рок, не Фатум, лишь сомнений долгие мгновенья. Мой конь летит в ночную тишь неслышной миру бледной тенью. Я – всадник, целое с конём на время скачки через вечность. Но больше я нуждаюсь в нём, чем он во мне. Земли конечность не вызывает страха в нас. В иные, странные пределы ведёт дорога в этот час. Мой иноходец то и дело звенит хрустально подо мной. И сам я стал – безликий призрак. Мы отражаемся в иной, чужой реальности, и близок уже лимонный диск луны, и звёзды ясно нам сияют. Слова отныне не важны и не нужны. Навеки тают мои сомнения во мне. И от Нормандии далёкой в ночное небо на коне Я мчусь сияющей дорогой...
Не дружили, не ждали, не верили, не кричали из окон приветственно. Как отдельным аршином измерили, так и знать не знали, естественно: что наружное, что подкожное, что сокрытое-сокровенное, что ненужное, что подложное - не друзьям, дневникам, наверное, доверялось. А чтобы первыми их не били - смотрели в сторону. И смотрелись мышками серыми. Только позже, почти что поровну рассчитались на девочки-мальчики. Но остались повадки прежние - и сжимались в карманах пальчики в кулачки, и в объятья нежные до конца/до венца не верилось: слишком много тепла потеряно по пути, растряслось-рассеялось где нечаянно, где намеренно.
Где Пять углов, как пять голов казнённых на Загородный пялятся проспект, где фонари в ущельях улиц тёмных проводят ночь в безвыходной тоске – там я один, в безмолвии и мраке, и сердце так неявственно звучит в груди моей. Бездомные собаки чернеют в подворотнях. Мир молчит, не в силах ждать чудес в такую стужу. Всё заперто на ключ и на засов. Спят призраки: спит Пестель, спит Бестужев. Спит грустный Бог – невидим, невесом. Так пусто здесь. Мертво. Морозно. Зыбко. Часы мои замёрзли и стоят, лишь память, заколдованная скрипка, всё стонет, стонет сотни раз подряд - про пять ночей под окнами твоими, про пять смертей в тот високосный год, про те пять букв, что складывались в имя - про пять заноз из сердца моего.
Здесь улица, проспавшая три века, до оттепели вмёрзшая в январь, фонарь, и пресловутая аптека.
Ах, Лиза, всех убитых воскресим. Не то беда, что голова слетела. И, собственно, кому какое дело, кого хотим мы или не хотим? Тебя оставить - смертный грех, и я повесил бы такого на воротах. Но некогда: в загулах и заботах проходит жизнь никчемная моя.
Не омрачай печалями чело. Живи легко, как ветер в ветках ивы. Пиши стихи, прозрачны и красивы, и не таи на сердце муть и зло.
Нигде не одолжить мгновений, ни у кого не взять взаймы. Равны ничтожество и гений в ловушке времени, и мы о суете секундной стрелки не смеем думать свысока - частицы времени так мелки, но твёрже стали. А пока мне былью не даёт согреться, и верить в небыль не даёт секунд биение о сердце, сердцебиение моё.
Мы не ели, мы не спали - всё дуэли затевали: с графом, с герцогом, с бароном, с Гэндальфом и Сауроном, с Петей, Митей, Сашей, Ваней. Возле школы, перед баней. А ещё за гаражами - это графы уважали. И на швабрах, и на книжках, и на плюшевых на мишках, иногда на лисапедах (тока эта нада в кедах). А однажды за мамзель вызвал лошадь на дуэль! Тут уже не пофартило, мне копыт на год хватило. Дальше - снова за своё: то из удочки копьё, то из прутика рапира, то из школьного сортира сокрушительный стульчак - да, дуэль не абы как...
... в ухо завуч накатил. и дуэли прекратил. А ведь могли бы шутками, но их боялись жутко мы.