Разговор с незнакомцем идёт в непривычном ритме - о том о сём, и тут он вдруг говорит мне:
«Не читал Булгакова? Некогда было, Миша? В Бога-то веришь? А в дьявола? Тише, тише, не кричи так, дети пугаются. Я не местный, давно здесь не был, можно сказать - проездом. Знаешь, теперь в Москве всё довольно мило, время намыло немало людского ила. И Аннушка уже всё купила».
Я горячусь, но как-то нехорошо мне. Ослабить бы галстук, выпить стакан «Боржоми» - на Патриарших сегодня ужасно жарко. Все прячутся в тень, где-то тихо бренчит гитарка. Незнакомец ждёт, я сбиваюсь, - и всё с начала. Но он прерывает: «Поверить в дьявола - мало. Аннушка пять минут, как всё расплескала».
Тем временем вечер становится душной ночью. Я говорю: «Было очень приятно, очень. Но завтра мне на работу, товарищ Волгин». (Или Володин? Вот надо же, я не помню). А он мне вдогонку: «Миша, поверь же в Бога! Он любит любого, хоть пользы от вас немного».
Не оборачиваясь, перебегаю дорогу.
Бронная улица скалится бармалейно. Наступаю ботинком в подсолнечную «Олейну», падаю с мыслью: «Что там лязгает сзади?»
В голове некстати звучат то вальсок, то полька. Но трамваи не ходят. И мне достаются только несколько жалких ссадин.
Любить играючи, любить любовью, схожею с игрою. Над миром сумрачным парить - и забывать о нём порою. Играть в любовь, любить игру, вдыхать всей грудью воздух тщетный. И, пробудившись поутру, ловить лишь отблеск мимолетный того, что нас пленяло тьмой, того, что нас пленяло светом...
И всё своё постичь самой. И не жалеть потом об этом.
Так долго забываешь эту жизнь, что сорок дней ползут, как этажи за стёклами гостиничного лифта. И комнату свою освободив, отдай ключи и молча уходи. Оглядываться - поздно и наивно.
Задолго до убытия из тел твои друзья, как строки на листе, пытались в благозвучие сложиться. Но случай вырывал листы из книг. Друзья умолкли, ты не слышишь их. И мир их голосов навек лишился.
Теперь не страшен ад, не сладок рай, тебе любые крылья - выбирай. Уже неважно - падаешь, паришь ли. Все времена в тебе отозвались. Теперь ты снова чистый белый лист - вложи в конверт и в будущее вышли.
Готовь свои стрелы, Охотник. Я больше не в силах бежать. Мой лес не спасает меня, мои подогнулись колени. Ты слишком привык побеждать, а я - уже больше не я. Мне некого ждать, разве только тебя, Охотник на оленей.
В пустой комнате, наполненной звуками и тенями, на краю мира, на самом краю реальности, в сонме снежинок, видимых только полярникам (если представить полярников, перепутавших ночи с днями) - мы можем увидеть зеркало, сделав один шаг в сторону. Неважно, в какую, главное, чтобы шаг был уверенным. Таким, как под выстрел, или же - как будто в ногу и поровну меж нами и зазеркальем - случайным либо намеренным.
Архивы - не перлюстрируют. Сохранность - не гарантируют. Опасность - не игнорируют.
Но как же были близки холодные пальцы времени, скользнувшие в этой темени где не видно ни зги!
И в спину вечно бегущему человеку, чьи помыслы святы, а поступки низкИ -
Спрашивал Сфинкс у прохожего строго: - Что это - словно бы лошадь, но с рогом? - Это бодун - отвечает прохожий. - зверский кошмар, ни на что не похожий. Если же вдвое добавить рогов, но поубавить копыт и подков - вовсе другой получается ребус: это уже не бодун, а троллейбус!
Не страшно жить, но страшно бояться. Новое время звенит струною. Уже дозволено удивляться и восхищаться своей страною. Литерный поезд эпохи катит по рельсам смуты в тупик истории. На всех героев наград не хватит. Практика жизни рождает теории. Больше вещей, хороших и разных. Больше надежд по оптовым ценам. Меньше мыслей, ненужных и праздных. На Кипр, на Мальту, в Сиену, в Вену - куда подальше: людей посмотрим, себя покажем. Видали наших? Уже видали? Пьяных?! В исподнем?!! Ох, нет, должно быть, это не наши...
Пути из варяг да в греки тернисты. Ворота Царьграда увешав щитами, идём к Босфору, мы, атеисты. И нет нам Бога, сразиться с нами.