Затмений лунных неизбежность, и дней осенних маета, рождают трепетную нежность, и мысль о том, что ты - не та. Не та, какой была недавно, ещё мгновение назад. Но ночь темна, и с нею равно Литейный мост и Летний сад.
Он сегодня не в духе. Он строг и немногословен. Матовый серый джойстик в узкой зажат ладони. Нет никого из смертных в заоблачном зимнем доме. И нет ни зимы, ни дома, и свет на сумрак наслоен.
Он смотрит в людские окна. Он видит - там всё по-прежнему: портвейн после скверной водки, программа «Вести недели». Как будто на всех один рабский ошейник надели. Тоскуют по Брежневу, слушают Веру Брежневу.
Мужья избивают жён, дети хамят родителям. Власть матерят, но на выборах голосуют. Лгут матерям, и бубнят Его имя всуе. Подставить вторую щёку? А шило в бок - не хотите ли?
Он вспоминает былое – замысел и творение тверди и вод, верных ангелов светлые перья. Путь к пониманию из отчаянья и безверья. Мог бы заставить, - но так ведь только больнее им.
Он наклоняет джойстик, и мир податливо кренится, айсберги свои плечи в морскую воду роняют, птицы летят навстречу, и тучи их догоняют. И медленно, очень медленно мелет времени мельница.
И тогда Он решается, и ураганы сметают целые города, эти муравейники человечьи. И человеку нет места, как бесполезной вещи.
И оправдаться нечем. И заслониться нечем.
И красная клавиша джойстика подмигивает зловеще. И уже ракетные ангелы с небесных палуб взлетают.
И нежно, и тепло, и в позолоте аллеи парков – раннее предзимье. Сограждане в осенней неохоте плетутся на работы. Где, скажи мне, увидишь столь умильную картину? Нигде, должно быть. Разомлевший Тютчев, не раздобыв на рынке керосина, в подсвечник ставит свечи. Право, лучше когда не осень к нам, а мы в осенний прекрасный плен сдаёмся безрассудно - в плен октября и гибнущих растений.
Не страшно жить, но страшно бояться. Новое время звенит струною. Уже дозволено удивляться и восхищаться своей страною. Литерный поезд эпохи катит по рельсам смуты в тупик истории. На всех героев наград не хватит. Практика жизни рождает теории. Больше вещей, хороших и разных. Больше надежд по оптовым ценам. Меньше мыслей, ненужных и праздных. На Кипр, на Мальту, в Сиену, в Вену - куда подальше: людей посмотрим, себя покажем. Видали наших? Уже видали? Пьяных?! В исподнем?!! Ох, нет, должно быть, это не наши...
Пути из варяг да в греки тернисты. Ворота Царьграда увешав щитами, идём к Босфору, мы, атеисты. И нет нам Бога, сразиться с нами.
Случается, что мы во цвете лет себе занятных ищем приключений. И никакой на нас управы нет. Вот вам пример, чтоб не было сомнений.
Один богач (не нам его судить, где взял он евро четверть миллиарда), собрался покутить и поблудить: с проворством молодого леопарда помчался на охоту в злачный дом. Добыча там сама просилась в зубы. И вот, упившись виски с коньяком, мулатку он уже кусает в губы. Бегом несут шампанское в ведре два томно-равнодушных мизерабля. А там уж кокаин горчит в ноздре. А дальше - шум и драка: Кто тут?! На, бля! Назавтра, предобеденной порой, спасённый личной бдительной охраной, лежит в похмелье лютом наш герой с разбитою губой и рваной раной. Но это всё цветочки - заживёт. А ягодки вполне себе поспели: в паху уже зудит, свербит и жжёт - привет от честных тружениц постели!
Ну что тут будешь делать? Звать врача. Приехал врач, седой Иван Натаныч. Коньяк, лимон - осмотр не сгоряча. Как много разных бед случилось за ночь! Вердикт врача: набег лобковых вшей, которых нужно медикаментозно ну... истребить, или изгнать взашей. Задача - пшик, отнюдь не грандиозна. Но вот беда: наш пациент мычит, что он - защитник фауны и флоры. И всякой твари - верный друг и щит. И в Гринпис перечислил денег горы. Иван Натаныч смирно пьёт коньяк, и, взор потупив, твёрдо замечает, что сам он, к слову, вовсе не маньяк, и тоже часто живность защищает. Однако же, презренный организм, в промежности приют себе нашедший, жалеть не стоит. Это, мол, - каприз, а пациент, должно быть, сумасшедший.
Богач, отдав положенную мзду, велит врача спровадить из покоев. Целитель, всуе помянув п***у, и высказавшись в адрес жадных гоев, спешит в свою лечебницу назад. А наш герой, исполненный сомнений, плеснув "Перье", выходит в зимний сад, избрать одно из трудных двух решений. Быть иль не быть? Вот так стоит вопрос. Обречь ли мелких тварей лютой смерти? Или терпеть укусы, как от ос? И так и сяк в уме ответы вертит. О, эврика! На шлюх переселить, для этой цели нанятых в борделе! А шлюх - под конкурентов подложить, чтоб мучились, чтоб вши их всех заели! Затраты здесь совсем невелики, и сыты вши, и шлюхи тоже живы. Завистникам - расплата за грехи. Да, слуги так придумать не смогли бы.
Мораль сей басни вовсе не проста. Призыв здесь не к пороку, но к рассудку. Чтоб не чесать интимные места, и не принять серьёзное за шутку, нам всем, читатель, следует понять, что всякое случается на свете, но - хоть богач, хоть уличная бл**ь - за всё потом лишь сами мы в ответе. Не стоит шлюх винить и докторов, и вшей ругать, коль оплошали сами.
Бог даст, пусть каждый будет жив-здоров. Пусть станет всяк богат - но чтоб не вшами.
Три сотни дней тому назад она нашла меня во мраке двора-колодца близ Невы. И попросила сигарету. Пустяк... В ответ на просьбу эту я хмуро вопросил: а вы давно ли курите, красотка? На вид вам вряд ли больше чем семнадцать. – Всё трава и водка. На самом деле – двадцать семь. Ну, двадцать... Дайте сигарету. Ужасно хочется курить. (Я знаю сам: привычку эту весьма непросто победить) Девица нервно затянулась, потом закашлялась. Ещё затяжка, две. И улыбнулась: «Житан». Хороший табачок...
- Пойдём, пройдёмся. - Это дело, не то замёрзнем на ветру. Свободный свитер прятал тело её от глаз моих. К утру мы вышли к клодтовым фигурам коней и мрачных мужиков. Не спится ночью юным дурам и старым дуракам. От снов неспешно Питер пробуждался. В неверном свете фонарей он декорацией казался к античной драме. И людей беззвучно двигались мишени. Фонтанка словно бы спала под покрывалом зимней лени. И нежным шёпотом звала дожди возлюбленных апрелей...
Облапив деву медведём, я заурчал: ну как, теплее? Тебе бы кофе с коньяком не помешал бы. - Да, пожалуй. Да только где его найдёшь в такую рань? И взор усталый в улыбке таял. – Ну даёшь! Всё ж не в тайге живём, зазноба. Я знаю добрый старый бар - здесь, рядом. Место не для сноба. Но мы не снобы вроде, да?
Дымился мокко в низких чашках, коньяк огнём по телу мчал. Почти оттаяла рубашка. Я с выраженьем прочитал одну из сказок Степанцова - про то, как в стоге взорвалась личина монстра парового, что прежде барышней звалась: «Лежат отдельно ноги, руки, отвинченная голова в последней судорожной муке хрипит чуть слышные слова: - Любимый, подойди поближе, мне отогни губу рукой. На дёснах буквы видишь? - Вижу... - Там адрес нашей мастерской».
Она смеялась, как ребёнок. Она мурчала: ты смешной и неуклюжий медвежонок. Пора, веди меня домой. Да не ко мне, там мама с папой, к тебе, конечно же, чудак! Прижми меня тяжёлой лапой к себе покрепче. Да, вот так...
Мы шли, а мимо плыл во мраке неразличимый Летний Сад. О, макси-юбки цвета хаки, и горький чёрный шоколад!
В пустой комнате, наполненной звуками и тенями, на краю мира, на самом краю реальности, в сонме снежинок, видимых только полярникам (если представить полярников, перепутавших ночи с днями) - мы можем увидеть зеркало, сделав один шаг в сторону. Неважно, в какую, главное, чтобы шаг был уверенным. Таким, как под выстрел, или же - как будто в ногу и поровну меж нами и зазеркальем - случайным либо намеренным.
Архивы - не перлюстрируют. Опасность - не игнорируют. Сохранность - не гарантируют.
Но как же были близки холодные пальцы времени, скользнувшие в этой темени где не видно ни зги!
И в спину вечно бегущему человеку, чьи помыслы святы, а поступки низки -