Разбирал у себя в столе, нашёл авторучку Parker. Может, Уинстон Черчилль подарил её в пятом классе? Зачем он тогда написал на коробке "Васе"? Я же не Вася... Но я тоже люблю подарки. В смысле - дарить, а не когда в день рожденья от коллег по работе самовар-сувенир без крана "на добрую память!" Да уж, моё почтение, теперь не забуду, какие коллеги странные.
Или вот ещё: подарили "сонет" на свадьбу - в двадцать девять строк еле втиснули словоблудие. "Горько, горько..." - нет, правда, ну что за люди, а? им бы бухать да закусывать, не писать бы. А ручка Parker - она так, вообще, ничего себе, вполне приличная, хотя видал я ручки получше. Подарю её одной поэтессе прекрасных лет - всё равно ведь я писать ещё не обучен.
Мой Одиссей, Троянского коня они сожгли, лазутчики погибли. Когда бы ты не перебрал вина, то был бы там, и счастье Пенелопы, что ты, хвала богам, не бросил пить.
Ты знаешь сам, на каждый хитрый ум всегда найдутся и дурак и факел. Мы к морю отошли, как ты сказал, но наш Ахилл, немного задержавшись, во тьме на фессалийцев налетел.
Те, обознавшись, взвыли "здесь троянец!", меж ними вышло недоразуменье, они его с испугу затоптали, хотя я слышал, он неуязвим. Да мало ли, чего я раньше слышал.
На шум сбежались люди с кораблей, такое началось, что вспомнить страшно. Лишь эллинов без счёта истребив, вернули эллины себе рассудок, когда дозорный прокричал «Пожар!»
Под стенами горел Троянский конь, вопили люди в чреве деревянном, а Агамемнон поминал Аид и о тебе, мой Одиссей, злословил, а мы уже оплакали тебя.
Пусть, видят боги, нам не сладить с Троей, но скоро, хитроумный Одиссей, вернёшься ты на милую Итаку, и перебьёшь всех алчных женихов заждавшейся героя Пенелопы.
Ты помнишь? - вечер, трассу замело, и встречный грузовик (откуда взялся?) Весь мир на миг застыл, а после смялся - снежинки, кровь, и битое стекло. Вот у больничной койки, невредим, растерян, и неловко-осторожен, я кончиками пальцев глажу кожу руки твоей, шепчу тебе: «Иди, иди на свет, в волшебный тёплый мир спеши, моё беспамятное счастье. Сквозь боль и ужас к жизни возвращайся. Прости меня, и всё как есть прими».
На стёклах ледяные кружева, узор их тонок, свадебно-прекрасен. Как жаль, что я погиб тогда на трассе. Как счастлив я, что ты, мой свет, жива.
Кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока, кто жил в раю, и неба выше был – тому не надо нового урока.
В пустом саду лишь Евина вина, Адамов грех, и сброшенная кожа: змей выскользнул в иные времена, и каждый век всё те же и всё то же – никто не помнит заповедей здесь. Никто не хочет верить, слышать, слушать. И мир, как уроборос, замкнут весь, и пожирает сам себя, и суша от вод морских навек отделена, и человек, как остров, крепко заперт. Но нет ключей в фальшивых именах, и колокол в беспомощности замер. По ком звонить? И обернутся ли? Наушники fm-волнами глушат людей, как рыбу. Пленники земли в телах недолгих тщетно ищут душу. Но пусто там, и мёртво, и уже всё ближе срок держать ответ за злое. Не откупиться кровью новых жертв, не вынести иконы к аналою.
Где было Слово – только мыши, пыль. И в истине тому не будет прока, кто позабыл, зачем у роз шипы упрятаны под листьями до срока.
Как по нашему просёлку едет старая «Газель», хочешь, слушай втихомолку, ну а нет - ступай отсель. Тут и трактор чтут за чудо, не греши и не нуди, это присказка покуда, сказка будет впереди
Нам в Зажопинском районе лоск столичный ни к чему: за сивухой путь к Матрёне, нужен спирт - ищи Кузьму. Жизнь простая, как на блюде малосольны огурцы. Есть проверенные люди, есть и нелюди – гайцы. Ни тебе свобод палитра, никаких тебе проказ ни тебе, влудив поллитра, в сельсовет вогнать КАМАЗ. Вроде их немного – трое, а пропала благодать. Не бухают, ходят строем, встретят - могут честь отдать. Точно ангелы из рая - ни пощады, ни стыда. Я-то что - и хата с краю, и за хатой лебеда. Но и ангелам бывает от народа укорот, и не то, что доля злая, а не любит их народ. Год назад прибился к люду чуть живой незнамо кто. Охмурил доярку Люду, подарил полупальто. Всё молчал и пил, как лошадь, никого не обижал. Подметал с похмелья площадь, детям ёлку наряжал. А на Пасху вышло лихо: белый новенький «Хёндай» по шоссе тащился тихо, а по встречке – «Мазда». Ай ай-ай-ай, какая каша, где колёса, где мотор! Трэш такой деревня наша не видала до сих пор. И гайцы с рулеткой долгой, и районное ти–ви. Те и эти - люди долга, все в грязище, все в крови. Обсудили, помянули, только пришлый мужичок взял стакан, сказал «а хули…», захрипел, и мёртвым лёг. Ну, беда одна не ходит. Хоронили всем селом по-людски и чинно, вроде. Только страшное потом началось у нас в округе: как из книг Полынь-звезда призрак видели во вьюге – с виду красная «МаздА», а корма-то от «Хёндая», и покойник за рулём! Стали звать его Маздаем, и шушукаться об ём. А гайцы-то взбеленились, здесь задета ихня честь - и не брились, и не мылись, было три, а стало шесть. День и ночь сидят в засаде, только где им до него - просигналит смеха ради, обернутся – никого. Лишь чудной зелёный дятел мерно долбит старый клён. И, заплата на заплате, нищий скалится район. Одолели их печали - перестали взятки брать, и ругались, и кричали - не словить, и не споймать. Уж и чистое надели, уж и пост вовсю блюли - нет успеха в важном деле, ай люли мои, люли. То по встречке их объедет, то паркуется во ржи - ухмыляются соседи, им-то смех, а ты служи. Было, даже телекамер понаставили в лесах - вот он, вот! - а на экране… хвост задравши, срёт лиса.
Dead Mazdai теперь легенда, краеведческий фольклор. Понимаю, трудно энто понимать тебе, майор. Не тужи, налей до края, завтра снова трудодень. Жизнь тобой и мной играет, а помрём – и вспомнить лень. Наливай, бери закуску. Принеси ещё, жена. Думал, души рвёт, где узко. А по факту – ни хрена. Ты в грехах, как я, покайся, ты не прячь от Бога глаз.
Из-за острова на стрежень выплывает дед Мазай - пуще острого он режет правду-матку сотне зай: - Длинноухие вы черти, расплодились, вашу мать! Мне от паводка и смерти вас положено спасать. А расценки ныне вона – три алтына за полста, нет ни правды, ни закона, мочи нету, как устал. В эмчеэсе нашем местном плут командует ворьём: по бумагам все на месте, а по факту – днём с огнём. На казённой утлой лодке разве только что Муму, да и то с чекушкой водки, это если по уму.
Зайки слушают, кивают – да, мошна твоя пуста, но и нас пойми: не выжить нам в затопленных кустах. Прям потоп, беда какая, хорошо, что ты нас спас – Бог зачтёт в оплату рая и за подвиг и за нас. Бог тебе грехи отпустит, если где-то согрешил. Уважуха, дед, - не шутка, если это от души.
Эхма, лодочка честная, упаси-убереги эмчеэсника и заек от бушующей реки.
Кроме тех, кто ушёл - ни о ком не жалеть. Не пленяться ничтожным, и верить себе. То водой, то огнём проверять эту медь. Даже в снах не срываться на крик и на бег.
Растворяться в любви, не сливаться с толпой. Не искать в поражениях божий упрёк. Не оправдывать тех, кто когда-то тобой расплатился и, хуже того - пренебрёг.
Не дробиться на завтра-сегодня-вчера. Не гадать наперёд, не перечить судьбе. Не стирать из контактов мои номера я желаю тебе, я желаю тебе.
Здесь, в доме гаснущих светил, уже невидимые глазу, собрались те, кого любил, не повстречав вблизи ни разу. И на помостах тишины они нашли свое забвенье. В краю, где жизни сочтены, где смерть наследует рожденье. В Непостижимые поля, в разлуку, слитую с печалью, прошёл за ними вслед и я в раздумьях тяжких и молчаньи. И за спиной исчез мой мир, вот только был - и вдруг не стало. Безумный яркий шумный пир, где был и я – всё вмиг пропало. Теперь – конец любым страстям, любым желаниям и страхам, любым обличьям и мастям, богам, героям, змеям, птахам. Конец земле и небу край, и дно любой ужасной бездне. Кому-то ад, кому-то рай, а мне – мой сад и дом любезный. Здесь спят часы, и время ждёт, в надежде вырваться из плена. Но тщетно, время вмёрзло в лёд, и нет весны зиме на смену. Нет больше безразличных звёзд, и солнца с оспинами пятен, ни сладких грёз, ни горьких слёз, ни поцелуев, ни объятий.
Лишь только память здесь со мной, она - как тающая нота. И за туманной пеленой как будто свет оставил кто-то.
Cложив две жизни, вычитай обид унылые издержки, своди сердечные счета, и над отчётами не мешкай. Я слишком много задолжал, и ты мой долг едва ли спишешь - меня на годы умножай, и добавляй в таблицу выше. В оплату давних векселей прими счастливые билеты, дели удачи веселей на летних радостей приметы. И наш роман на свой манер в дневник записывай подробно - математический пример, и результат в ответе дробный. Пусть эти дроби сохранят впечатанный числитель-память, когда решишь простить меня, и в знаменателе оставить.
Весть из облака тяжела, ибо нет меж людей различий. Строчки выльются в трепет птичий - словно раньше и не жила. Словно раньше не день, не ночь - только стрелки в часах настенных, только долгий покой растений, только спящая сладко дочь. Словно время вперёд-назад, словно вечность людей простила, словно скрытая в мире сила ждёт внимательные глаза. И прочитанное письмо как из термоса полглоточка, и за буквами только точка спеленавшая тьму тесьмой.
Вот и осень, её дожди да не смоют твоих созвучий. Выбирай для веселья случай, и осенних прозрений жди.
Не дружили, не ждали, не верили, не кричали из окон приветственно. Как отдельным аршином измерили, так и знать не знали, естественно: что наружное, что подкожное, что сокрытое-сокровенное, что ненужное, что подложное - не друзьям, дневникам, наверное, доверялось. А чтобы первыми их не били - смотрели в сторону. И смотрелись мышками серыми. Только позже, почти что поровну рассчитались на девочки-мальчики. Но остались повадки прежние - и сжимались в карманах пальчики в кулачки, и в объятья нежные до конца/до венца не верилось: слишком много тепла потеряно по пути, растряслось-рассеялось где нечаянно, где намеренно.