синеет платьице у сходней - оплаканных прощаний миг родней, чем дом, надежд бесплодней, отчаянней и горше их. когда уходит в море тральщик доить балтийскую волну - в подводной мути мины плачут, а в сердце прячешь лишь одну.
Эльсинорский омут, где жили черти (или кто похуже) - зарос, зачах. Сплетник-ветер флюгеры смыслов вертит: не сойдя с ума - не постигнуть смерти, а сойдя с ума - не найти врача.
Месть кровавит августы и апрели, доверяясь искренности меча: лицедеи выпили и допели; датский принц грустит по ручьям форельим, по офельим выбеленным плечам.
Эльсинор шекспирен, зловещ, гранитен. По героям кровь (или грим?) течёт. Фортинбрас придёт, чтобы хоронить их.
А редактор скажет: «Нет, извините», и добавит: «аффтар, пеши исчо».
Сны моряка - русалки да сирены. И маяки едва ли спят смиренно. Татьяна Некрасова
В наших краях наступает ранняя осень: крикливые чайки у старого маяка заклинают море, и море порой приносит обломки, бутылку, мёртвого моряка.
Сны маяка тревожны, чёрное в белом - в них драккары, фрегаты, эсминцы идут ко дну. Иногда ему снится изящная каравелла, и сегодня он хочет увидеть её одну.
Но сны коротки, их под утро сметает ветер. А маяк остаётся на вечном своём посту. И мёртвый моряк на вопрос уже не ответит. И птицы плачут. И волны быстро растут.
Что можно приготовить из свежевыловленных креветок?
Или вот ещё вопрос: каким должно быть правильное свадебное платье? Первое: разумеется, свадебное платье должно быть удобным. Нет ничего хуже, когда вместо уверенного «да!» сдавленная тесным корсетом невеста говорит регистратору «ыыы…». Второе: свадебное платье должно нравиться невесте. Всё. В смысле - всё остальное неважно. Жених ради любимой многое вытерпит - и платье в стиле «баба на чайнике», и рыбий хвост, и античную колонну. А гости вообще думают: скорее бы эта государственная жрица из ЗАГСА отбубнила свои обязательные заклинания, хлопнуть шампузена на крыльце - и за стол, а там уже можно и узел галстука ослабить.
Однажды озабоченная выкупом матримониальная общественность поручила мне отнести на руках невесту на чердак и спрятать. А дом там был - семиэтажная сталинка у метро Удельная. Без лифта. А невеста была увесиста. И ещё этот жёсткий белый кринолин, чтоб его. Я её, конечно, дотащил. Но взмок, и ругался про себя нехорошими словами. А потом пьяные гости забыли, в каком доме и подъезде спрятано сокровище. Искали нас долго. Мы с упрямой невестой просидели на пыльном чердаке с голубями больше часа. Нет, теперь я не люблю свадьбы. Хуже только похороны и партийные конференции. Но я отвлёкся.
Самый неожиданный свадебный туалет мне довелось увидеть на свадьбе работника шиномонтажа с Краснопутиловской улицы. Банкет состоялся в дантовом аду для алкозависимых разгильдяев (зачёркнуто) в какой-то переоборудованной столовой ПТУ в жутком промышленном квартале на ул. Коли Томчака. Невеста была похожа на бразильскую древесную змею: длинная, тонкая, с огромными глазищами. Волосы её были выкрашены в цвет платья. А именно - в ядовито-фиолетовый. Само платье было похоже на штору из борделя, в которую завернули лыжу. Но с тонкими бретельками. За весь вечер невеста получила насчёт платья единственный внятный комментарий. Некто женского пола в заправленных в сапоги джинсах громко сказал: главное, что не красное, в красное одни бляди одеваются.
Как ни странно - мне невестин образ понравился. А вот как пьяные друзья жениха подбрасывали невесту к потолку под крики «ура» - совсем не понравилось. Все уже подбросили, а один ещё за шею крепко держит. Оборвали серьги. Чудо чудесное. что не голову. Напоследок милая и мудрая бабушка жениха шепнула мне на ухо: не зовите на свадьбу мудаков, молодой человек. А лучше вообще не женитесь.
Я уже дважды пренебрёг её советом. И оба раза был счастлив.
Вроде это всё, что я знаю о креветках - сказал Бабба рядовому Гампу.
Первым, кто разглядел во мне женщину, был бойщик Бычков. Я ходила к нему посмотреть на смерть вблизи, без очков (я их тогда еще не носила).
Смерть была некрасива, а я – красива. В свои двенадцать казалась десятилетней, чьей-то, наверно, внучкой – приезжей, летней.
Бойщик Бычков убивал гуманно, отточенными и ловкими. А потом, в уголке диванном, угощал меня ирисками и коровками.
Эх, ну зачем же я вру, отхожу от правды?.. Не было у него уголка диванного. У него была койка – и только.
Койка, два стула, стол, вешалка и под ней кроссовки. – Внутренний мир подсобки.
Бойщик Бычков, бойщик Бычков… Да ведь не было, не было ничего! Ни в койке, ни в уголке диванном.
Я совсем не была нимфеткой, вовсе не был он педофилом, но зачем-то хотел казаться. Но я начала кусаться. Я его укусила!
Всё произошло так быстро, что было почти взаимно. Он хотел объясниться, сказал: «Послушай!» Но с нелепейшим криком «Мама!!!» я бросилась прочь, наружу – прямо в объятья ливня.
Нет, вот опять я вру, привлекаю к себе внимание! Никакой не ливень, а мелкий дождик покропил по моим щекам, приводя в сознание.
Я моросила, дождик трусил за мной. Нет: дождь моросил, а меня трусило.
Кровью прибитой пылью парной требухой травой вымытым из-под шланга ковриком из резины в пальцы въевшимся табаком поцелуя первого языком горстью конфет из местного магазина – Смерть не пахла. Это я позже вообразила.
I в северном полушарии говорят “на юг” имея в виду тепло иное дело когда каюр крепит манатки к узким полозьям нарт и белая бесконечность вокруг топорщится как колотое стекло случка неба с землёй называется горизонтом ветер крепчает торосы стоят во льду как белые идолы
пятьдесят две собаки бегут на юг по тринадцать в каждом ряду
II вот доски рейки растяжки бухты канатов ящики и тюки Фрам выходит из бухты Пипервика Амундсен — имя человека с высоким лбом замершего на трапе на корме спускают флаг завершенья погрузки белый на голубом для достижения нематериальной цели требуется много материальных вещей мы благодарны поставщикам мыла и мяса зимней одежды пеммикана и консервированных овощей особую благодарность хотелось бы выразить одному торговцу из Христиании за возможность бесплатно курить отменный табак
последними грузят и привязывают на палубе сто гренландских собак
III
достоинства эскимосской собаки может спать на снегу предана своему каюру презирает уют прочие воют — но не эти — эти поют по снегу ступает бесшумно по льду крупные когти щёлкают как абак — этот звук мне приятен но главное: собаку можно кормить собакой
IV Фикс — Ласессену
— мой человек не смотрит как я бегу не знает как холодно у меня внутри посмотри Ласессен посмотри он смотрит? — не думай об этом — ночью сырое приторное тепло тела под боком сырое, приторное тепло тюленьего мяса порвались постромки это значит пора чиниться можно передохнуть передохнуть нет всё-таки передохнуть Эльза надумала ощениться — но мы бежим Ласессен мы же бежим когда ей кормить их Лассесен говорит — съешь их сам чего пропадать добру Фикс не-думает — лучше я сам умру не-думает ночь наступает на пятки бегущая сзади собака наступает на пятки постромки истерли шкуру в мясо откуда берется мясо — Ласессен откуда берется мясо которое мне не нравится мясо которое не добавляет тепла мясо как будто скормили льду мою самую суть — и Лассесен говорит не думай об этом — и я не думаю
IV так приходят бессмертные лбы зимы так заносит снегом по грудь по пояс мы находимся в дне пути к Южному полюсу по колее проложенной Ханссеном холодает приторный серный запах пороха окрик замерзает в натруженном горле я готовился взять нахрапом Северный полюс — и вот я стою на Южном в точке во всём противоположной исходной но погруженной в ту же муть полувечного полумрака
Дизайнер по трикотажу Клара Эспозито всегда говорила, что мне к лицу британский спортивный стиль. Мне было лень спросить у неё, что это значит, а теперь уже и не спросишь, к сожалению.
Когда я учился на юрфаке РУДН, на лекции и семинары я приходил обыкновенно в тёмном свитере под горло, и в странном оранжевом гибриде бейсболки и ушанки на голове (мечта снайпера! - говорил про неё Константин, мой друг с медфака). В ухе ушанки на кольце от ключей болтался металлический колокольчик с оторванным язычком. Однажды в общаге я на спор взялся выпить 30 колокольчиков тёплой осетинской водки. И не смог, за три колокольчика до победы пить стало невмоготу. В руках у будущего юриста вместо портфеля имел место быть деревянный чемоданчик из под французского винища Chateau La Grave Bechade (Cotes de Duras). Бордо, как водится, выпили друзья и подружки, а стружку, в которой лежали бутылки, я выбросил. Вместо неё в чемоданчике лежали: видеокамера, колода из 32 карт, никелированный будильник и толстый блокнот в уютной мягкой обложке. Из-за внезапно выпрыгнувшего на экзамене на пол будильника (да, он был заведён и зазвенел, чо) меня едва не отчислили. А так-то я тогда предпочитал костюмы-тройки, только теперь я так много не пью уже. И ещё у меня коллекция из 650 (примерно) oldfootballshirts, есть даже футболка сборной команды, простигосподи, Ямайки. В печку бы их, но там Энгельс с Каутским ещё не прогорели.
Боже, какое горе, когда твоё любимое шмотьё разваливается прямо на тебе от старости где-нибудь в Стокгольме, в парке на Drottninggatan, прямо у памятника Астрид Линдгрен!
Половина моего старого свитера там и поныне на дереве висит, вероятно. Шевелится от ветра, пролетающих мимо карлсонов отпугивает.
Кто читал алисины дневники, говорит: сожги их, а сам беги. Бармаглот уже расправляет крылья. Барабаны бьют и труба ревёт. Дети верят в сказку и ждут её, их мечты тускнеют под книжной пылью.
Ты как кролик: уши из строф торчат, даже думать страшно, о чём молчал, а уж что читал – это много хуже. И отныне место твоё в норе – холодней могилы и слёз мокрей. Если ты не завтрак – то точно ужин.
Расскажи мне, кролик, пока живой: сколько жертв за тысячу книжных войн на твои шерстинки уже налипло? Или только храбрость твоя погибла мимолётной каплею дождевой?
Вот живой, словно мёртвый, уводишь слова в стихи - и уже кто прочёл – на поминки пришёл, как будто. И ступеньками в вечность таблетки твои тихи, и последним считаешь каждое новое утро.
Ты склоняешь себя в изнурительный злой падеж. И приходит ужас, беспомощность болевая. Пахнешь не то что смертью – концом надежд, капли снотворного в бессонницу доливая.
И приходит день, и подушка твоя мокра, за окном - только дождь, листопад, затяжная осень. Чудеса прорастают из битого злом добра, и листочек оливы испуганный голубь носит.
Есть у меня близкая знакомая, зовут Саша. У её папы-художника картины в Русском музее висят, а у отчима аж в Эрмитаже. Ну, или наоборот, не суть. Однажды Саша прямо в папиной мастерской (потолки шесть метров, от этого огромная комната визуально кажется по площади крохотной), устроила попойку для всякого какбэ творческого сброда. Не помню уже, чего и сколько мы тогда выпили-выкурили, но лично я закончил вечер в пенной ванне с сашиной подружкой Машей. Причём Маша была там в чёрных театральных перчатках по локоть и в туфлях на высоченных шпильках, а я в костюме-тройке и при галстуке. Но это всё нюансы и частности, не утопили друг друга - и ладно. Хозяйка Саша под утро пошла провожать пьяных нас через сквер к переулку, где ходил трамвай. Переулок этот был шириной с Невский проспект у Гостиного двора, а сквер ещё шире, почти Булонский лес. Гости, как водится, на ходу орали непотребные песни. Сашка заслушалась, споткнулась о корни клёна, упала и не смогла встать. Да так и заснула, вконец обессилев. Надо ли упоминать, что отряд на марше потери бойца не заметил? Время спустя хозяйка бала очухалась с первыми лучами солнца, и обнаружила, что ограблена. А именно - кто-то подлый снял с Саши любимую юбку. При этом трусы и девичья честь были на месте, горло не перерезано, тело не зарыто в песочнице на детской площадке. После безуспешных поисков юбки пришлось идти домой. На счастье, консьержка дрыхла и скандала не учинила. Саша похмелилась водным раствором бордовой акварели, с виду очень похожим на недопитый портвейн, и отправилась почивать в спальню. Конечно же, юбка встретила её там - горячая, зимняя, своя. Даже выглаженная, даже на вешалке-распорке. Сие чудо чудесное так проняло Александру, что она потом не пила почти неделю.
А виноватым потом назначили меня. И сучку Машу, подружку хренову.
Они приходят, плащи их застёгнуты и зловещи. Взгляд уклоняется, слово бежит от вещи, имя – от должности, звания, ранга, чина. В ничтожные поводы прячет себя причина.
Почему я? Почему меня? И за что мне?
Сердце стучит, как шахтёр, заваленный в штольне. Мысль непроизносима, во рту горчит. Генная память сигналит – замри, молчи.
Пророщенный страх, наследник инсомний, вкрадчиво шепчет: ты вспомни, вспомни – влюбился, напился, и всё растрепал, конечно, у Дома Кино, под вискарь в темноте кромешной. Кому ты давал читать дневники Алисы?
Если спят кошки – из леса приходят лисы. Мышата дрожат, как телята вблизи ножа. Мышиными судьбами лисы не дорожат.
Гости в плащах поднимаются по ступеням: стихает смех, обрывается чьё-то пение. Первый этаж словно вымер, за ним второй, третий.
Куда тебе, мышь, воевать с горой? Раздавит и не заметит.
Гости в плащах заполняют дверной проём, входят, как страшные новости в бедный дом. Держатся каменно, монолитно, веско.
Соседка в окне напротив задёргивает занавеску.
Стыдный холод внутри превращается в белый жар. Ты стоишь, распрямившись: не сдался, не убежал. Ты уже не будешь бояться их никогда.
И недавняя мышь неожиданно говорит: Господа, вспоминайте, чему вас учили в школе. Там в коридоре коврик – вы бы вытерли обувь, что ли.
А помнишь - небо над нашими головами стелилось изнанкой облачной, обтрёпанной бахромой? Играло со шпилями, куполами, на крыши дышало, вполглаза за нами следило, куда-то спешило, не оглядываясь, бежало...
Не убежало.
Адмиралтейское шило небо насквозь прошило, как бабочку на острие нанизало. И небо внезапно замедлилось, застыло, на место встало.
И для усталого глаза стало как ветхое детское одеяло - в прорехах серого стынет просинь. И отчётливо видно, как вращаются в небе оси (счётом их ровно восемь, раньше было двенадцать, но четыре уже не сыщешь и не починишь).
Оси от времени истончились, стёрлись о мгновения, дни, века, но пока всё ещё мирозданию служат -
так горячая печь с изразцами в стужу служит препятствием к побегу из дома для ненаписанного покамест слова, для простуженной нимфы, для продрогшего дурака.