В одну из войн, в движенье, на броне,
в пустынный час, под ветром раскалённым,
ты не писал – ты думал обо мне;
пыль застилала дальний хвост колонны,
завесою была между тобой
и кругом солнца, но не солнца жаром.
Плыл в облаках на перевал конвой
под Кандагаром, да, под Кандагаром.
До сумерек вам было далеко,
но странный белый мрак владел простором –
от пыли, что взлетала так легко,
от чада, жара, грохота моторов.
А я спала. Как в тихий час, спала
в Москве на узкой «дасовской» кушетке,
и вдруг на миг завеса отошла –
меня поднял прорыв машинных шествий.
И в мах один была я на ногах
и почему-то тяжело дышала:
я видела, как посекундно гас
сам свет в глазах… всё заливало алым.
Летели сверху горы на меня,
и горизонт ломался знаком Зорро,
и я проснулась, помня и поняв
твою, мне передавшуюся, зоркость.
Ты видел, как встаю я, чтоб идти
на глубину тенистого ущелья,
и разбудил всем грохотом беды,
всем волевым, внезапным возвращеньем.
И подойдя к безмолвному окну,
на снег московский, черно-белый, глядя,
я видела, как ты бредёшь в плену,
оставленный в живых Аллаха ради.
Был белый китель чёрен и багров,
колониальный, русский, туркестанский,
не алой на лице была лишь бровь –
и правый глаз, в слепом раскрытый трансе.
В тени ущелья дымная броня
ещё шипела, прикоснувшись к свежей
воде ручья… Ещё оборонял
за БТРом неизвестный сверстник
себя и парусивший блеклый флаг.
Но до тебя не долетали пули,
и в голове твоей Москва плыла,
как часовой на вечном карауле.
Ты уходил. Трёхгранные штыки
вдруг за спиною зазвенели страшно
в молчании. Один взметнул навскид
оружие – товарищ твой вчерашний.
Ты уходил – и навсегда ушёл,
и над тобой полотнище азана
струится, как певучий алый шёлк,
в часы молитв, в горах Афганистана.
В пустынный час – в Герате? в Меймене? –
где ветер раскалён вечно-военный,
молись, молись и помни обо мне,
с одной из войн не возвращённый пленный.
(с) Елена Бердникова