Человек говорит: отречёшься три раза, Петя, прежде чем твой будильник заголосит. Человек говорит: ешьте меня и пейте, хорошее время выпить и закусить.
Человек говорит: будет страшно, и будут казни. Крепок мой дух, но на суд идти во плоти. Веселитесь братья, сегодня великий праздник. Я вас призвал, и теперь мне за вас платить.
Кроме тех, кто ушёл - ни о ком не жалеть. Не пленяться ничтожным, и верить себе. То водой, то огнём проверять эту медь. Даже в снах не срываться на крик и на бег.
Растворяться в любви, не сливаться с толпой. Не искать в поражениях божий упрёк. Не оправдывать тех, кто когда-то тобой расплатился и - хуже того - пренебрёг.
Не дробиться на завтра-сегодня-вчера. Не гадать наперёд, не перечить судьбе. Не стирать из контактов мои номера я желаю тебе, я желаю тебе.
Оставьте старую газету и скуку ветхих новостей - примите всё, как есть, и эту поездку, полку, и постель. Плацкарт не балует уютом, но вот ваш чай, и он горяч. О снах по радио споют нам, во сне всё явно, прячь не прячь. А наяву - лишь заоконный полёт безрадостных берёз, и мерно лязгают вагоны на стыках памяти и грёз. Так жизнь пренебрегает нами в строках восторженных статей, и полустанков именами зовёт потерянных детей. Мы без родительского ока - птенцы в оставленном гнезде. И в этом смысле мало прока от поездов. И там, и здесь - всё то же: дым, гудки, вокзалы, стоп-краны, расписаний бред. И, как вы правильно сказали, - назад для нас дороги нет.
Железный путь, небес немилость, а мы за милость чтим её. Но я, должно быть, утомил вас - пойду-ка выдам вам бельё.
Муму плывёт, аж дёргается глаз - нет, верить мужикам никак не можно. Ах, вот вы как - ну нет, не в этот раз. Я женщина, я всё-таки не вошь вам! Доплыть, доплыть, слить воду из ушей. Затем headhunter* - фу, ну что за слово. Создать семью, настряпать малышей. Нет, ну не может всё быть так фигово! Ах, москвичи, ну что вы за народ: платки купчих промеж степенных бород. Зачем я городила огород? Зачем я так стремилась в этот город? Герасим, кстати, был не так уж плох: пусть комплиментов от него немного, а ведь не бил, и пособил от блох избавиться, и очень верил в Бога. Но и его испортила Москва - кафтан, Охотный ряд, и эта прачка. Пропал мужик, скажу без плутовства. На что ему безродная собачка, когда в уме карьера, барский дом, и все вокруг потворствуют злодейству? Нам всё даётся с болью и трудом, но сказано: пока плывёшь - надейся. Всё будет: новый дом и новый быт, диван, попонка с рюшами, и миска.
Жизнь учит нас, урок не позабыт. Муму плывёт, и берег очень близко.
Твоё дрожанье на весу подобно жизни человека. От дымом пахнущего века ты скрыта в ягодном лесу. И пусть паук - твой господин, создатель, житель, управленец - прикосновением коленец ловушки ладит - он один не ведает, как странно мир устроен божьим изволеньем, и солнца благостным томленьем. Попавших в неводы твои мне жаль. Но кто из нас спасён от трепетаний и распада?
И всё принять за счастье надо, и как урок запомнить всё.
Ипполит бежит, тёпленькая становится льдом. Не надо уже и Надь - даже пальто с трудом гнётся полтавским шведом, как шутовской доспех. Небо дразнится снегом, снег на нём и на всех. Радио вносит песню в каждый праздничный дом - море тайги зелёное, и поёт под крылом самолёта... о чём-то... Маркс и Энгельс, о чём?! Озноб сменяется негой, от льда почти горячо. А тайга уже здесь, обступают кедры квартал, кроют хвоей постройки, мнут бетон и металл. - Третья просека... этих... - сонно думает Ипполит - ...строителей. Пусть ничто уже не болит ни у Нади, ни у меня, ни в сердце, ни в голове. Зарастёт асфальт - стану спать на лесной траве, а про Надю забуду, прошло и прошло, ну что ж...
- Эй, товарищ, замёрзнешь. Да ты уж совсем хорош! Подъём, говорю, давай-ка, вставай и ногами, сам! Из рукава дружинника выглядывает лиса. И кто-то руками (лапами?) трёт холодные уши. И губы словно бы ватные: - Т-тёпленькая... п-послушай...
Когда на берег выйдешь сам, и следом нежная лиса, вы с ней вдвоём морскую соль вдохнёте, близкие не столь, как в заколдованном лесу. И чайки ветер вам несут, и ветер не жалеет щёк, но пусть обветренней ещё румянец странствий на лице - уже оправдывает цель и вас, и всех, кто не дошёл. Как здесь свежо и хорошо - простор взамен угрюмых чащ, и ветер треплет старый плащ, и соль смывает тлен болот, а солнце ласково, и вот ты гладишь нежную лису: - без хлеба соль, не обессудь.
и если жизнь не в свой черёд пусть даже пули не отлили мы вновь сыграем в или-или в наш подвиг кратный четырём боям стволам горстям краям прорывам залпам трибуналам и карта ляжет в поле алом а в чёрном поле сотни ям проглотят тех кто не играл кто решетом черпал надежду побед и поражений между кто жить хотел но умирал
Мороз - лишь повод для костров, и искры спят в холодном кремне, и льдинки колются остро. И я бы стал огнём, да где мне собой кого-то в стужу греть, когда и сам я только наледь, что до весны живёт? И впредь мне только таять, таять, таять. По неподвижным небесам, по облакам в глубокой сини я зачарованно писал одно лишь имя, имя, имя. И неба древний манускрипт теперь хранит мой беглый почерк. И солнце в небе сладко спит, и набухают капли почек. И долгожданная весна вступает в город, сердце раня, и всех страничек белизна мне шепчет: Таня, Таня, Таня.
И первой бабочки полёт - как жизнь, не сдавшаяся смерти. Мой мир ликует и поёт. И шепчет людям: верьте, верьте.
Едва ли кто ещё, помимо Босха писал такое. Праведник в раю - и тот смахнёт слезу свечного воска, узрев повешенных, и ведьм в ночи, и сов, и прочее, что будит наши страхи.
Меч жизни остр, и наши игры слов - лишь капли крови возле этой плахи.
Но, избегая мрачного, скажу: есть многое, что радостно и мило в обычной жизни, близкой к рубежу прозрений.
Смерть оскалилась уныло, но пусть не ждёт почтения от нас - ко праху прах, но жизнь и на могилах зелёным прорастает в должный час.