Генерал, гнётом армий полмира смяв, ничего не выиграть. Ваши планы - липа. Офицеры и кони погибли зря, и из них не выдавить ни "ура", ни хрипа.
Всех наград и почестей жалкий сор и махорки в солдатской горсти не стоит. Ни имён, ни отчеств, ни горящих мостов, даже просто ненависти не знает стоик.
Вы же были герой, вы не спали ночей, вы же рвали циркулем карты генштаба! Но пехотный строй как в нутро печей в тщетный бой задвинули - и вас туда бы.
Пусть теперь в волнах последнего моря артиллерия студит колёса гаубиц - эта чаша полна слезами и горем. Клаузевиц умер, и в прошлое канули все победные марши, и все трофеи.
Здесь лишь вдовы, могилы, и сгоревший металл.
И не станут старше, не станут мудрее ваши мёртвые мальчики, генерал.
Когда Ковчег отправился на Марс, я понимал, что наш роман окончен. Тебе – лететь сквозь стужу звёздной ночи. Мне – выживать и вспоминать о нас. Ты в капсуле, в глубоком криосне – молочный зуб в десне ковчежной клети.
А на Земле – потерянные дети, отчаяние, голод, холод, снег.
Из многих зол не выберешь добра – здесь долго и жестоко воевали. Теперь всегда зима. Уже едва ли из выживших получится собрать обещанный прекрасный новый мир свободный от оружия и мести.
А помнишь ли, как мы с тобою вместе зачитывали Брэдбери до дыр?
Как ты лежала на моей груди и мне про Марс рассказывала сказки? И в этих сказках было столько ласки, что я решил: мы тоже полетим. Теперь я вспоминаю наш роман, и дверь надеждам в сердце не закрыта.
Я чувствую не гарь земного быта, но марсианских яблок аромат.
Разговор с незнакомцем идёт в непривычном ритме - О том о сём, и тут он вдруг говорит мне:
«Не читал Булгакова? Некогда было, Миша? В Бога-то веришь? А в дьявола? Тише, тише, Не кричи так, дети пугаются. Я не местный, Давно здесь не был, можно сказать - проездом. Знаешь, теперь в Москве всё довольно мило, Время намыло немало людского ила. И Аннушка уже всё купила».
Я горячусь, но как-то нехорошо мне. Ослабить бы галстук, выпить стакан «Боржоми» - На Патриарших сегодня ужасно жарко. Все прячутся в тень, где-то тихо бренчит гитарка. Незнакомец ждёт, я сбиваюсь, - и всё с начала. Но он прерывает: «Поверить в дьявола - мало. Аннушка пять минут, как всё расплескала».
Тем временем вечер становится душной ночью. Я говорю: «Было очень приятно, очень. Но завтра мне на работу, товарищ Волгин». (Или Володин? Вот надо же, я не помню). А он мне вдогонку: «Миша, поверь же в Бога! Он любит любого, хоть пользы от вас немного».
Не оборачиваясь, перебегаю дорогу.
Бронная улица скалится бармалейно. Наступаю ботинком в подсолнечную «Олейну», Падаю с мыслью: «Что там лязгает сзади?»
В голове некстати звучат то вальсок, то полька. Но трамваи не ходят. И мне достаются только Несколько жалких ссадин.
без неправды не прожить наряжайтесь есаул в лошадь кроткую во ржи как заслышите ау напрямки скачите в лес за волками ждут полки на москву смоленск и брест в улан-батор и нанкин
вот и пенсия уже а приказано рубить шашкой головы мужей и трубач в окне трубит поджигают детки степь где мигранты и орда девки вырвавшись из тел рушат духом города
есаулу служба мёд только пчёлки довели атаманское бельё так черно не отбелить по ушатам и бадьям разливается елей собирайтесь попадья нынче царский юбилей
будут казни и концерт лилипут медведь и лепс жуть катарсиса в конце воем взмоет до небес лошадь кроткая во лжи над копытами - лампас надо верить жечь и жить за царя за нал за нас
булгаковский котик смотрит на маргариту с неодобрением и укором – сколько ещё ты будешь летать на шабаши с этим блядским (извини, вырвалось) азазельим кремом от унылого ива роша?
маргарита в ответ раздевается и парит над переходом и светофором над копотью улиц думает надо же крем работает всё разгладилось этим летом я просто дьявольски хороша
и москва свивается кольцами звонит трамвайными колокольцами чихает убийцами управленцами богомольцами и шепчет рите лети-ка ты в питер моя душа