Ни сдать в ломбард, ни спрятать под коростой нам, видно, не удастся наши души. Болеем, но растём. Болезни роста пройдут, конечно. Навостривши уши, я слышу, как пищат от счастья дети наивные, и зла не замечают. Им интересно всё на этом свете, они и плюшке радуются с чаем. А жизнь уже готовит им подарки: капканы, западни, и всяку бяку. Но им и дела нет: их полдни жарки, их вечера таинственны, и мраку ночному не под силу усмирить их.
Вот так и мы порой, как эти дети - живём не по уму, а по наитью, и счастливы дышать восторгом этим.
Здесь, в доме гаснущих светил, уже невидимые глазу, собрались те, кого любил, не повстречав вблизи ни разу. И на помостах тишины они нашли свое забвенье. В краю, где жизни сочтены, где смерть наследует рожденье. В Непостижимые поля, в разлуку, слитую с печалью, прошёл за ними вслед и я в раздумьях тяжких и молчаньи. И за спиной исчез мой мир, вот только был - и вдруг не стало. Безумный яркий шумный пир, где был и я – всё вмиг пропало. Теперь – конец любым страстям, любым желаниям и страхам, любым обличьям и мастям, богам, героям, змеям, птахам. Конец земле и небу край, и дно любой ужасной бездне. Кому-то ад, кому-то рай, а мне – мой сад и дом любезный. Здесь спят часы, и время ждёт, в надежде вырваться из плена. Но тщетно, время вмёрзло в лёд, и нет весны зиме на смену. Нет больше безразличных звёзд, и солнца с оспинами пятен, ни сладких грёз, ни горьких слёз, ни поцелуев, ни объятий.
Лишь только память здесь со мной, она - как тающая нота. И за туманной пеленой как будто свет оставил кто-то.
Я знаю: мир таков, как есть - добра и зла переплетенье. И ни бесчестие, ни честь не вызывают ни смятенья, ни содрогания земли. Наш долг – не осуждать, но верить, что всё, что люди не смогли своими чувствами измерить - измерит Время. И всему найдёт достойную оценку. И будет так. И потому я не завинчиваю в стенку шуруп, и Путина портрет не вешаю перед глазами.
Напрасно сломано перо и зря истрачены чернила. Не Римом властвовал Нерон, но чернью, что сей град чернила. Прошли века, но подлый люд, переродившийся в потомках, по-прежнему труслив и лют. И вся история о том, как толпой послушной и слепой сметали лучшее и лучших. Жги, убивай, и громче пой - тогда и стоны станут глуше. В единстве вор, и плут, и клерк - удачи баловень недавний, как саранча, взмывают вверх, и страх их лозунгом придавлен. И горе тем, кто на пути толпы с прямою встал спиною - бежать, любой ценой уйти, не стать добычей кровяною. А кто толпу взнуздал и впряг в телегу бунта и раздора - тот сам себе заклятый враг, и будет ей раздавлен скоро.
Да, Бонапарт был трижды прав - "стрелять, и не жалеть картечи!" Толпа, зверей в себя вобрав, иной не понимает речи.