неча на роршаха пенять, если vanish палёный
Кто ещё? Кто со мной? Отзовитесь, охрипшие боги!
Никого. Тишина. Я отчаялся звать вас из тьмы.
Я свободен, на сердце легко, я один на дороге
во владениях стервы-подруги-красотки-зимы.
Нет, уже не дозваться, помёрзли правители неба.
Ничего, не беда, я пройду этот путь и без них.
Моя участь прекрасна, хотя и довольно нелепа -
пусть здесь нет ни пера, ни чернил - я сложу этот стих.
Я опять вспоминаю изгиб Ваших плеч, и ресницы,
что порхали, как крылья стрекоз на июньском лугу.
Много жизней назад я предвидел, что это случится.
Я всё знал наперёд, но вернуться уже не могу.
Я люблю эту жизнь, пусть она и бросала мне кости.
Но при свете лампад, и в сияньи роскошных балов
мне всегда не хватало кого-то, и крест на погосте
был милей мне, чем тысячи попусту сказанных слов.
Я ушёл от прикрас, я бежал от напрасных сомнений.
И не стоит меня упрекать в безразличии к Вам.
Это вовсе не так, это – проза суровых решений.
Не сочтите за дерзость, но связь наша – похоть и срам.
Вы юны, и немало ещё соберёте трофеев.
Вам не хватит и стен, чтобы столько развесить рогов.
Как когда-то прекрасно сказал Венедикт Ерофеев -
просто подло лишать человека привычных оков.
Ну да полноте, время покажет, где прах, а где порох.
Я совсем не любил Вас, и Вы не любили меня.
Нет нужды разбирать безвозвратно ушедшего ворох,
Несожжённые письма у хладного сердца храня.
И ещё: Ваша матушка будет изрядно довольна,
может быть, что и лучшую партию сыщет для Вас.
Это грустно, ведь Вы не кобыла для барского стойла,
и не кукла, которую рядят в шелка и атлас.
Нет, Вы – странная дикая дивная тёмная птица,
вы дитя декаданса, вы фея салонных манер.
Вы готовы отдаться любому, кто даст Вам забыться,
но всего не забудешь, порок безнадежен и сер.
И когда на заре вы идёте вдоль зимней Фонтанки,
возвращаясь домой от ещё одного бомарше,
в Вашем сердце лишь сырость и бледные злые поганки,
и продрогшие кошки когтями скребут по душе.
Может быть, эта долгая ночь и не станет последней
для меня (да не станет последней она и для Вас)
но я знаю: и сотня парижей не стоит обедни,
если эта молитва притворна. На дне моих глаз
навсегда сохранятся изгиб Ваших плеч, и ресницы,
что порхали, как крылья стрекоз на июньском лугу.
Много жизней назад я предвидел, что это случится.
Я всё знал наперёд, но вернуться уже не могу.
Никого. Тишина. Я отчаялся звать вас из тьмы.
Я свободен, на сердце легко, я один на дороге
во владениях стервы-подруги-красотки-зимы.
Нет, уже не дозваться, помёрзли правители неба.
Ничего, не беда, я пройду этот путь и без них.
Моя участь прекрасна, хотя и довольно нелепа -
пусть здесь нет ни пера, ни чернил - я сложу этот стих.
Я опять вспоминаю изгиб Ваших плеч, и ресницы,
что порхали, как крылья стрекоз на июньском лугу.
Много жизней назад я предвидел, что это случится.
Я всё знал наперёд, но вернуться уже не могу.
Я люблю эту жизнь, пусть она и бросала мне кости.
Но при свете лампад, и в сияньи роскошных балов
мне всегда не хватало кого-то, и крест на погосте
был милей мне, чем тысячи попусту сказанных слов.
Я ушёл от прикрас, я бежал от напрасных сомнений.
И не стоит меня упрекать в безразличии к Вам.
Это вовсе не так, это – проза суровых решений.
Не сочтите за дерзость, но связь наша – похоть и срам.
Вы юны, и немало ещё соберёте трофеев.
Вам не хватит и стен, чтобы столько развесить рогов.
Как когда-то прекрасно сказал Венедикт Ерофеев -
просто подло лишать человека привычных оков.
Ну да полноте, время покажет, где прах, а где порох.
Я совсем не любил Вас, и Вы не любили меня.
Нет нужды разбирать безвозвратно ушедшего ворох,
Несожжённые письма у хладного сердца храня.
И ещё: Ваша матушка будет изрядно довольна,
может быть, что и лучшую партию сыщет для Вас.
Это грустно, ведь Вы не кобыла для барского стойла,
и не кукла, которую рядят в шелка и атлас.
Нет, Вы – странная дикая дивная тёмная птица,
вы дитя декаданса, вы фея салонных манер.
Вы готовы отдаться любому, кто даст Вам забыться,
но всего не забудешь, порок безнадежен и сер.
И когда на заре вы идёте вдоль зимней Фонтанки,
возвращаясь домой от ещё одного бомарше,
в Вашем сердце лишь сырость и бледные злые поганки,
и продрогшие кошки когтями скребут по душе.
Может быть, эта долгая ночь и не станет последней
для меня (да не станет последней она и для Вас)
но я знаю: и сотня парижей не стоит обедни,
если эта молитва притворна. На дне моих глаз
навсегда сохранятся изгиб Ваших плеч, и ресницы,
что порхали, как крылья стрекоз на июньском лугу.
Много жизней назад я предвидел, что это случится.
Я всё знал наперёд, но вернуться уже не могу.
