«…на встрече в Константиновском дворце…» «…яйцо же в утке, а игла в яйце…» «…я, скажем так, на самом деле врач…» «…возьми портрет, на стену прихерачь…» «…прикинь, стакан по-ихнему – бардак!..» «…вы продлевать хотите, или как?..» «…античный мир у ног его лежал…» «…попилим, я не против дележа…» «…а Таня Кислякова всё об ём…» «…мы кузнецы, что скажешь - всё куём…» «…мне всё равно, Казань или Рязань…» «…ты колбасу потолще нарезай…» «…из Сирии, где наш корреспондент…» «…не злись, Марусь, твой Жижин импотент…» «…я всё про них сказал ему потом…» «…мадам, куда вы в сауну с котом?..» «…ах, этот Рим, он снился мне в четверг…» «…я б отдалась, но Стас меня отверг…» «…пошла в бутик, купила сапоги…» «…второй турист, дразнивший льва, погиб…» «…в Минэкономразвития пока…» «…окстись, откуда вымя у быка?..» «…за дачу взятки в миллион тенге…» «…на дачу с ним? А вдруг он тоже гей?..» «…я спаржу с вами есть сочту за честь…» «…блатняк и жесть, по будням, ровно в шесть…» «…твои коллеги - твари и скоты…» «…вот литр допьём, тогда уж и на ты…» «…вы жрали санкционную хурму?!.» «…я мэром стал, а бывший мэр – в тюрьму…» «…скажу вам прямо, дело ваше дрянь…» «…клир завсегда жирел за счёт мирян…» «…я на Тангейзер сроду не ходил…» «…сам чёрт набрал мне в хор одних мудил…» «…там акция – щас Галке позвоню!..» «…овца, звонит по восемь раз на дню…» «…в Хургаду? нет? в Анталью? тоже нет?!..» «…стреляйте в них, я дам вам пистолет…» «…картины их - конкретное говно…» «…вы, вижу, все с врагами заодно…» «…в Москве на Третьем транспортном кольце…» «…тех сразу в морг, а этого в конце…» «…светлейший князь в опале у царя…» «…спалил им цех, а оказалось – зря…» «…мой в первом классе чатится уже…» «…угрём копчёным покормил ужей…» «…тут выпал я из Дустера Рена…» «…он русского не знает ни хрена…» «…не в Крым – там слишком дорого с детьми…» «…мне похер всё, могу одна с пятьми…» «…министр сказал, мол, кризис дна достиг…» «…кусила, сука, прям аж до кости» «…я отсидел, я лучше постою…»
Корабль погиб, в порту уже не ждут. Моряк идёт по первому снежку, голодных чаек крепким словом кормит. В морях всё просто, всё – вода и соль. А здесь крадёт шаги сырой песок, маяк из скал вытаскивает корни.
Слепящий луч вращая посолонь, он породнился с морем и скалой, служил так долго, что о нём забыли. Но вышел срок, и долга больше нет, а только тьма, и корабли, и свет. И остров, ставший небылью и былью.
Моряк – один из тридцати пяти – дожил, доплыл, пришёл сказать «лети!» увидеть то, во что поверить трудно. Маяк вознёсся, остров оттолкнув, и остров выгнул вкруг себя волну, и небо отозвалось гласом трубным.
Поскольку жизнь не более, чем встреча случайных лиц на пыльных перекрёстках - нам нет нужды в объятьях и прощаньях, как нет нужды в гармонии пчеле. За шумным днём приходит мудрый вечер, и ночь с вуалью неба в звёздных блёстках. Когда цветут тюльпаны обещаний, и ангелы спускаются к земле.
Чужая жизнь, похожая на поезд: войдешь и выйдешь, и уже не вспомнить вокзал страстей и полустанки судеб. Вот новый поезд тронулся, звеня. Пора-бегу-прости-до встречи, то есть когда-нибудь увидимся, должно быть. И снова ложь. Не встретимся. Не будет ни встреч, ни поцелуев, ни меня.
В театре жизни нет, увы, суфлёра. Все роли розданы невидимой рукою: грустит Офелия, гримасничает шут. Я знаю: этот занавес опустят когда-нибудь, возможно очень скоро. Играй, играй, но будь самой собою. И, может быть, тебя не предадут. Будь сильной, ангел мой, живи без грусти.
Зима уходит, снег повсюду тает. Пора любви, но некого любить. Любовь всегда подобна воровству: в любви нужны и смелость, и несмелость. Любовь – полёт, кто может, тот летает. И я не в силах ничего забыть, сменив однажды Питер на Москву совсем не так, как мне того хотелось.
Привычный грим на печальном лице, свет ноября в онемевших ладонях, и это небо, готовое пасть на каждый проклятый тобой город.
Звучит торжественный псалом в честь тех, кто был любим тобой. И души стонут под водой, рыдают под водой.
Врата, врата, в которые нельзя войти с тоской в глазах, войти, неся с собою страх, войти с упрёком на устах звезды твоей и высоты, вины твоей, любви твоей. Они открыты не для всех - врата немилости твоей.
Ты вновь создашь свой дивный мир, Ты обретёшь забытый сон. Там те, кто был тобой храним, там те, кто был тобой спасён.
А я останусь на камнях, где соло ветра в хоре скал. Я так устал, оставь меня, как всех, кто слышал, но не внял.
Здесь, в доме гаснущих светил, уже невидимые глазу, собрались те, кого любил, не повстречав вблизи ни разу. И на помостах тишины они нашли свое забвенье. В краю, где жизни сочтены, где смерть наследует рожденье. В Непостижимые поля, в разлуку, слитую с печалью, прошёл за ними вслед и я в раздумьях тяжких и молчаньи. И за спиной исчез мой мир, вот только был - и вдруг не стало. Безумный яркий шумный пир, где был и я – всё вмиг пропало. Теперь – конец любым страстям, любым желаниям и страхам, любым обличьям и мастям, богам, героям, змеям, птахам. Конец земле и небу край, и дно любой ужасной бездне. Кому-то ад, кому-то рай, а мне – мой сад и дом любезный. Здесь спят часы, и время ждёт, в надежде вырваться из плена. Но тщетно, время вмёрзло в лёд, и нет весны зиме на смену. Нет больше безразличных звёзд, и солнца с оспинами пятен, ни сладких грёз, ни горьких слёз, ни поцелуев, ни объятий.
Лишь только память здесь со мной, она - как тающая нота. И за туманной пеленой как будто свет оставил кто-то.
Он проснулся ночью в холодном поту - его била дрожь, он открыл глаза.
Он вспомнил всё, что случилось с ним, он вспомнил всё, что снилось ему: увядшие лилии в гниющем пруду, чей-то стон, чьи-то слёзы много жизней назад.
Он жил среди нас и мы знали его, за его плечами нам чудился крест. Но кто-то сказал нам "это не он", а он был белее чем платья невест.
Он уйдёт, он не станет ждать людского суда, люди больше не вправе его судить. Он уйдёт и уже не вернётся сюда, он не даст нам ещё раз себя убить.
Он неважный актёр, этот бедный Пьеро, он прошёл мимо нас - мимо тел, мимо дел. Мы будем всё те же - уже без него, чтобы весь партер безучастно глядел на сцену, где вяжут петлю для Пьеро.
Он знал, что погибнут и всадник и конь, что быть жертвой страшнее, чем просто быть. Но тот, кто принёс в ладонях первый огонь, знал, что огонь невозможно пролить.
И если день неизбежно кончается тьмой, то почему мы не гасим костры? Любой из нас мог бы простить грех Пьеро, любой - но не я и не ты.
Он ушёл от людей ждать иного суда, люди больше не вправе его судить. Он один знал - как, он один знал - куда, он не дал нам ещё раз себя убить.
Он неважный актёр, этот бедный Пьеро, он сыграл свою роль - как мечтал и хотел. Мы будем всё те же - уже без него, чтобы весь наш мир безучастно глядел, как вяжут петли для новых пьеро.
Она жила в Каунасе, потом в Милане, в Париже. Вязала шапки и тёплые рукавички. Была далека от Бога, а к людям гораздо ближе. Много читала, бегло листая странички. Любила Led Zeppelin, а также Deep Purple и Nazareth. Трижды замужем, сын и дочь где-то сгинули. Общалась со многими, иных уже тоже нет. Любила гостей, но гости её покинули. Имела в любовниках мутного Гарри Брюстера, шотландского фокусника из города Гринок. Врубалась в юмор Дживса и Вустера, и помнила запах патефонных пластинок. Писала стихи, читала их с выражением. Из поэтов особо ценила Есенина. Глотала победы, запивала их поражением. Не копила деньги, и отдавала последнее. Была бездомной, но никогда бессовестной. Жила под самой крышей на тёмной лестнице. Выжила в эту зиму, чтобы страшно уйти весной. Ушла не прощаясь, никому не простив в конце. Теперь её нет, и лестница опустела. Даже имя её произношу словно глуше я.
Она ярко жила, и однажды сгорела от равнодушия мира и моего равнодушия.
Пусть билет потерян и рельс расшатан - от Таганки до Марсова меньше шага. Проводник подстаканником глухо звякнет, и перрон налетел, и людей в дверях нет. Разлепляю веки, табачный запах неотмытых пальцев горчит внезапно. Полумёртвых людей подберёт троллейбус, я такой же, позвольте мне, я проедусь. Слишком долго - от свадьбы и до развода - разрушали мосты, не искали брода. И неважно, какой там концерт в «Астрале» если всё доверие мы просрали. Оттого и упрёки теперь никчёмны, что за всё заплачено, и о чём мы говорить без едкости не хотели - лишь страничка в тощем судебном деле. Но по-прежнему, вырвать тебя из сердца - как разрушить порядок секунд и терций. И напрасно ждать на причале почту - потеряешь век ни за что ни про что.
Отвечаю - "с теплом", иногда – "с улыбкой". Ставлю смайлик - изогнутой мукой рыбкой Двоеточие перед и скобка следом - тайный знак, чей оскал никому не ведом.
Раньше, чем думалось, в первом месяце года, где-то здесь, у самой границы Парижа, тёмен ликом, как влюбившийся Квазимодо, демон ночных сомнений шептал: не бойся, иди же к этой черте.
Тем временем выше на слишком великом (даже для Франции) небосводе взошло солнце
и все демоны сгинули в одночасье
и черты не стало
и все, кто мне дороги и нужны, нашли в себе силы променять несчастье на счастье.
Сердце встало на паузу. Обернулось молчанием. Ветер брезгует парусом. Встречи вторят прощаниям. Сердце словно бы замерло, и не бьётся, не движется. В ежедневнике набело: а) забытая книжица; б) кино, Караванная; в) дела арбитражные Жизнь смешная и странная, как игрушка бумажная Но Шпалерная улица прямоходна и ветрена, перспектива-безумица искажается медленно. И уже не напрасное из-под грифеля строчками - про живое и ясное, с запятыми и с точками: «Я люблю тебя, нежную, акварельно-волшебную, старомодно-прилежную, врачевально-целебную. Этой страстью таинственной мне без воздуха дышится. И тобою единственной сердце бьётся и движется».
Жалкими трюизмами совесть изранив: «из двоих в авто один – всегда пассажир», вспарываю жизнь свою наточенным скальпелем, медленно тяну волокна правды из лжи.
Город запрокидывает площади к небу, пасти подворотен недобро ощерив. Всех его оград не хватило мне бы, чтобы заслонить зимам путь к твоей двери.
Девушки на Невском улыбки комкают, как деньги, которым больше нет веры. Льдины под мостами трутся острыми кромками. Берега гранитны и намеренно серы.
Вспомни же, как на Надеждинской улице, у дома Хармса, миллион лет назад, шептал тебе: «детка, не будем хмуриться, город выдержит голод и удушье осад»
Переводили стрелки часов на зимнее. Спасали души кровожадных прохожих. И нежность делала тебя всё красивее – куда уж больше? – до спазма, до дрожи.
Откладывали сон на потом, на праздники, и, в кофе друг другу сахар насыпав, сливались в едином, такие разные. Нежно говорили про дочку, про сына.
Вплетались друг в друга, как нити в фенечку. Всходили к небу по стихам, как по лестницам. Все умерли, даже Ерофеев Веничка. А мы всё живы, живы, даже не верится.
Телефон молчит, уже не нужен мне он. В садах твоих цветы лепестки затворили – мои перекрёстки заметает снегом. Заносит следы, не различить – твои ли?
Метелями город стирая с карты, озябший Бог хмур, он устал стараться. Сердце тревожится – где же ты, как ты?
Увы, стоит только начать все сызнова, как получается то же самое. Эмиль Ажар
Пешие полегли, не дойдя до края. Кони погибли, в крови копыта и гривы. Белая башня гудит, дымит, догорает. Король сдаётся, он весел, шутит игриво. - А ля гер, говорит, камрады, и всё такое. Покормим воронов, поэты баллады сложат. Всё равно ведь не было ни согласия, ни покоя. А теперь понимаю: можем. И снова сможем! Чёрное с белым всегда взаимно серчали. Добро ли, зло – только камешки в божьем сите. Конец не венец, и страшно только в начале.
– Смурная она, не к добру тебе девка эта. Вот попомнишь потом, да поздно, мои слова. А мне всё путём, мне семнадцать, озноб и лето. Мне хочется к ней, целовать её, целовать.
Встретил случайно, понятно, не в Эрмитаже. Планов не строил, не заглядывал далеко. Стоим у подъезда панельной пятиэтажки. – Зайдёшь на кофе? А можно и с коньяком.
Полнолунный диск белым светом в окно, как в лупу. Русая прядка на изгибе её плеча. «Никакая она не ведьма, какая глупость. Это крёстная ляпнула сдуру и сгоряча».
Через месяц она исчезла. В её квартире – ни вещей, ничего, только пыли дюймовый слой. Врать не стану: искал, метался, ходил потерян. А полвека спустя случайно встретил весной.
Как не терял... Словно сердце рывком на части. Золотистые искорки в зелени странных глаз. – Не сердись, человек. Я взяла половину счастья. Тебе было много, я оставила в самый раз.
Кто знает, есть ли край? Вода и вглубь, и вдаль. И только твой плавник. И только холод глаз. Бывали корабли, и гарпуны, и сталь. Но есть проклятье волн, и их никто не спас.
Есть мириады рыб, и только ты один. Но нет причины лгать, когда луна молчит. Вода хранит тебя, дитя морских глубин. И толщиною в бездну твой холодный щит.
За много тысяч лет, за миллионы миль, ты видел столько волн, и столько берегов. Но ты ломаешь каждый корабельный киль - кошмар седых легенд, ровесник злых богов.