В машине стираются вещи - Олег обтёрся, бродя по базарам: ловец покемонов, чудак-человек с айфоном потресканным старым. Ударился лбом о ларёк с шаурмой, успев только выкрикнуть "Даша, он мой!"
На лбу гематома ужасно болит, зато и улов впечатляет: летит на ловца, аки гвоздь на магнит, (не заяц небось, не петляет) и вот уже пойман шальной покемон и с эго Олега сливается он.
И что там работа, и что там жена, когда на охоте Олегу лишь цель, точно лошадь в хомут, впряжена, и тело готовится к бегу. В ИКЕА споткнулся о тумбу трюмо, чуть-чуть недовзвизгнув "Пустите, он мо..!"
Сидел в обезьяннике с кислым бомжом, а мысли порхали привольно: "Вот был бы бульдозер с волшебным ковшом... Я счастлив, хотя мне и больно. Я даже сочувствую здешним ментам - им тут даже хуже, чем Хонтеру там".
Отпущен со штрафом в полтыщи рублей, Олег добегает до Пресни - лицо всё румяней, глаза всё белей, не ловятся твари, хоть тресни. С разбегу впечатался в стенд "Москонцерт", приметивши Слоубро в самом конце.
В машине стираются вещи, Олег измазался в краске афишной. Он с виду обычный, как мы, человек, но только с особенной фишкой: "Покамест живуч покемон на Руси, нельзя мне хотя б одного упустить".
ветрами выстужен вокзал промёрзли рельсов параллели нам некуда идти назад страдали но переболели билеты в кассе ухватив сидим и караулим вещи и в лица нам локомотив в конце тоннеля светом плещет
Ипполит бежит, тёпленькая становится льдом. Не надо уже и Надь - даже пальто с трудом гнётся полтавским шведом, как шутовской доспех. Небо дразнится снегом, снег на нём и на всех. Радио вносит песню в каждый праздничный дом - море тайги зелёное, и поёт под крылом самолёта... о чём-то... Маркс и Энгельс, о чём?! Озноб сменяется негой, от льда почти горячо. А тайга уже здесь, обступают кедры квартал, кроют хвоей постройки, мнут бетон и металл. - Третья просека... этих... - сонно думает Ипполит - ...строителей. Пусть ничто уже не болит ни у Нади, ни у меня, ни в сердце, ни в голове. Зарастёт асфальт - стану спать на лесной траве, а про Надю забуду, прошло и прошло, ну что ж...
- Эй, товарищ, замёрзнешь. Да ты уж совсем хорош! Подъём, говорю, давай-ка, вставай и ногами, сам! Из рукава дружинника выглядывает лиса. И кто-то руками (лапами?) трёт холодные уши. И губы словно бы ватные: - Т-тёпленькая... п-послушай...
Забыв свой долг, живёшь без хомута. И близко волк, да смерть уже не та: не жалит кнут, и брань не ранит слух. Пусть хоть распнут – ты больше не из слуг. Ты прям и горд, ты волен и правдив. Спесивых морд перевидал, поди. В пример другим ты выжег рабский страх: за грех горим не в адовых кострах, но - совесть жжёт, и пламя не унять. И поздно уж острог тебе сулят - в железе жил, да расковался сам, напругой жил ты вырвался в леса. Теперь ступай-ищи, да берегись: тайга темна, а беглый - злая рысь. И много в чащах сгинуло людей по глупости, по лиху и беде. В лесу тот власть, кого зубастей пасть. Легко пропасть, зато не надо красть.
Ты жил с горбом, да спину распрямил - кто был рабом, тому мёд воли мил.
Уральских гор непонятый пророк, твои стихи – они навек со мною. Отважный дух над дымною землёю, ты одолел беспамятства порог.
Ты был таким, что Бог тебе судья – любимый этими и осуждённый теми, лампадный свет, египетская темень, течений против быстрая ладья.
Я пил твой свет, как воду из ручья, и, тьму твою на плечи примеряя, узнал наш мир, и мир увлёк меня, и открылась правда – общая, ничья.
Ничья, для всех – для нищих и больных, для вдов, сирот, для богачей и знати, для тех, кому за зло слезами платят и порохом. Не ты придумал их,
но ты нашёл понятные слова, ты ясно выбелил и вычернил сюжеты. И эти песни до конца не спеты, пусть слышно их порой едва-едва.
Ты как Джон Донн искал свой путь вовне. И что Свердловск, и что мне этот Лондон – вот остров твой, и колокол твой – вот он, звонит по мне, и трудится во мне.
В каких бы норах ни жила – то на Песках, то вдруг в Коломне – жизнь беспросветно тяжела, и с каждым годом вероломней. Тернист и непригляден путь из грязи в княжие постели, и не свободнее ничуть твоя душа в уставшем теле. Ты говоришь мне: «потерплю, а там всё сладится, как надо – притрусь, привыкну, полюблю». Но в этих людях столько яда, что позавидует змея. И ты сама об этом помнишь, но спишь с рептилией, а я тебе весь год твержу о том лишь.
Пусть это дело не моё – учить звезду не быть звездою, я знаю: жизнь не сдать внаём. И оба мы любви не стоим.
порошок уходи прочитал я в малярном цеху на стене и ушёл и стало мне спокойно и хорошо
потому что глупо искать покоя в стальном цеху где серая краска равна лояльности а оранжевая греху где с утра матерят начальника похмельные мастера где работа не ладится но дел всегда до хера где красят битые лады ситроены крайслеры опеля ценность которых колеблется от до**я до нуля где от частого бля не прибавится ни рубля ни счастья ни крупицы светлого за душой
мир - он такой большой а человек маленький но свободный может искать и найти себя где угодно люди могут строить и расписывать храмы мастерить для шедевров рамы помогать своим папам и мамам растить детей и тюльпаны в своём саду
но человек принюхался в малярном цеху и добровольно живёт в аду им же построенном заботливо обустроенном с кофейным автоматом при входе с голыми девками на рекламе автоэмали (рекламу семь лет со стен не снимали) хули жить можно вроде