Мы изгнаны. Пора, мой друг, пора. Нас ждут в пути закаты и рассветы. Мы выбрали ни два ни полтора, но сварим кашу хоть из топора. Мы вольные – спасибо и за это.
И вот теперь мы встанем и пойдём. Нам в спины прокричат проклятья хором, нам пригрозят жрецами и вождём, а небо мокрым снегом и дождём стыдливо занавесит бедный город.
Уйдём, напрасных слов не говоря, не затевая споров, склок и брани. Туда, где воздух, ветер и моря, где альбатросы над волной парят, и слово правды никого не ранит.
Мы изгнаны. Виновны ли, невинны – мы солнцем проросли из стылой глины.
На поле, где манометры растут, я пью, мой друг, железную росу, и бью центральный кабель в бок копытцем. Я смирно жду, когда меня спасут. Но дни идут, и страшное творится.
Здесь главный по тарелочкам гудит: «для новых будней трутней разбуди». Тут солнца нет, но по ночам прожектор не даст свернуть бульдозеру с пути. А днём здесь тьма, аварии и жертвы.
Тут генератор – бог, и царь, и суд. Тут в праздники машины жгут мазут, а в будни из лошадок давят силу, и лошадиных сил полезный труд толкает мир в железную могилу.
Сэр Ньютон, Исаак, мой добрый друг, спеши ко мне, но сделай малый круг – нарви мне яблочек, я очень их любила и чуяла за милю, за версту – найди меня, усталую кобылу, пока меня здесь током не убило на поле, где манометры растут.
Мой Одиссей, Троянского коня они сожгли, лазутчики погибли. Когда бы ты не перебрал вина, то был бы там, и счастье Пенелопы, что ты, хвала богам, не бросил пить.
Ты знаешь сам, на каждый хитрый ум всегда найдутся и дурак и факел. Мы к морю отошли, как ты сказал, но наш Ахилл, немного задержавшись, во тьме на фессалийцев налетел.
Те, обознавшись, взвыли «здесь троянец!», меж ними вышло недоразуменье, они его с испугу затоптали, хотя я слышал, он неуязвим. Да мало ли, чего я раньше слышал.
На шум сбежались люди с кораблей, такое началось, что вспомнить страшно. Лишь эллинов без счёта истребив, вернули эллины себе рассудок, когда дозорный прокричал «Пожар!»
Под стенами горел Троянский конь, вопили люди в чреве деревянном, а Агамемнон поминал Аид и о тебе, мой Одиссей, злословил, а мы уже оплакали тебя.
Пусть, видят боги, нам не сладить с Троей, но скоро, хитроумный Одиссей, вернёшься ты на милую Итаку, и перебьёшь всех алчных женихов заждавшейся героя Пенелопы.
В твоём саду цветёт миндаль, и я от счастья расцветаю, простым воробышком летаю, и крошек жду твоих - кидай! Весь мир уютен и пригож, весь сад для нас одних навечно. Принцессой милой и беспечной из лягушачьих мокрых кож изящно выскользни ко мне - и я, простецкий воробьишка, как обещала в детстве книжка, к тебе из травок и камней вернусь пригожим дураком и пёрышки с ладошек сдую.
В лягушке разглядел звезду я, в твой сад наведавшись тайком.
Я бы был как Гамлет, но в этом фильме я играю роль недоумка Фили. Простофиля Филя, Филипп Иваныч - только добрые книги читает на ночь.
Я бы был простым, но меня прогнали. Раз в два года новая биеннале. Просыпаюсь с чьей-то чужой красоткой: приманил хореем, стреножил водкой.
Сигаретный дым доведёт до рака, ну и пусть – никто здесь не будет плакать. Если ром с текилой уже намешан, то не нужно помнить, как мир кромешен.
В Эльсиноре – цирк на Цветном бульваре, все в миноре, твари щекочут тварей. Этот красный смех по тарифам твёрдым, что смешит живых – не годится мёртвым:
– Фортинбрас с полками идёт на помощь. – Не купайся пьяная, ты утонешь. – Наш король сказал, что сюжет не нов был. – Убивай их, Гамлет, они виновны.
Конец, известный наперёд, работа давнего проклятья. То недолёт, то перелёт – в разрез эпох, как в вырез платья. На каждый день одно лицо, а маски – к праздникам и казням. В кругу восторженных льстецов красавиц лапаем и дразним. Из ржавых рыцарских мечей мы ладим тросточки для знати, и ненавидим горячей всех тех, кому бесстыдством платим.
Не нами так заведено: нагой ногой на холод пробу снимать с реки, а если дно речное илисто, особо его баграми возмущать – досуг, достойный русской были. С душой душить, и не пущать из мест, где век волками выли, в места, где вовсе замолчат – вот достоевщина живая. Всяк сам себе Данила-брат, острог, и тварь сторожевая.
Устав Державиным и Фетом гордиться, литературные рыцари, ремесленники, купцы стонут в наручниках культурной традиции - на запястьях ссадины, шрамы, рубцы.
И если быть абсолютно честным, я тоже кандальник на этом пути. Но вместо культуры внутренней и культуры внешней, общественной - у меня две ужасные уродливые культи.
В непроглядную темень свой взгляд уставив, вдруг поймёшь, что глаза навсегда устали, если зрительным нервом не ловишь вспышку, как безглазая кошка плясунью-мышку.
Над кварталом архангел трубой поводит, но народ на беззвучном по новой моде, или просто не могут на суд явиться ни истец, ни ответчик, ни третьи лица.
Не мишень уже, и не хмурый снайпер - только тень от судорог в битом скайпе. Только голос, слышимый по фрагментам. И другого Бога отныне нет нам.
По мостам и тоннелям кортеж промчится - Где твой выкормыш Рем? - расскажи, волчица. И который Рим будет здесь по счёту? Не хотел, но надо. Простят. да чо там!
Купола повыше, в оклады лики - невеликий прайс ради дел великих. Санкционный сыр доедают мыши. Пусть трубит архангел, но чтоб потише.