Любить без жалости сей град - вот всё, что мне не впрок досталось. Возможно, здесь и вправду ад, но против воли тьма распалась на острова, гранит, мосты, на тонких линий параллели, на тихих ангелов посты, на перекрёстки, на аллеи, на плеск, на ветер, на мечты, на плен, откуда нет возврата.
Я просто верю, что и ты здесь станешь ангелом когда-то.
Иван Андреевич Крылов был нравом грозен и суров, но справедлив, и сердцем честен. А твой упрёк, хотя и лестен, но столь несправедлив, что я, не понимая ничего, сидел (в зобу дыханье спёрло) не меньше часа. Словно свёрла, слова твои насквозь мне душу пронзили. Муке нет конца. Теперь не смею и лица поднять от пола. Виски глушит обиды яростный пожар. Но лишь отчасти. Твой удар пришелся в сердце, Брут. И хуже во много раз мне от тебя его принять, тебя любя.
Ах, Сашенька, не верь наветам - ошельмовали за глаза (из глаз – горючая слеза). Пусть веры нет таким поэтам, меня навроде, но поверь, что на филфаке я случался вполне по делу. Я справлялся насчет покупки букваря для Буратино! Говоря по правде, нынче не ягнята там обитают - бультерьеры. Девицы налетят, а я-то, отставив скверные манеры, бывает, вовсе растеряюсь. А те и рады: что, да как? И я, опешив, подчиняюсь. И получается бардак. Ах, эти юные созданья! Едва из школы, а уже одно лишь на уме: лобзанья, и увертюры в неглиже…
Поверь мне, овцы ныне хищны - грызут волков подобно псам (а с виду скромны и приличны). Но как в альков затащат, сам не знаю, как от них укрыться. Куда мне, бедному, бежать? Держитесь, овцы, лишь копытца к утру останутся лежать! Нельзя, нельзя меня, как волка, облавой в яму загонять. Девичьи очи как двустволка: возьмут в прицел, и ну стрелять. А я и рад укрыться в чаще, но нет и там покоя мне. И звуки выстрелов всё чаще, и горько вою при луне. И нет ни сна мне, ни покоя. Сколь волка щами не корми, он всё равно уйдёт с другою. Охота, знаешь ли, в крови.
Но ты, Венжинская, капканы горазда ставить тут и там. Сколь многие попались паны На твой великопольский шарм! И я бывал твоей добычей, но сделал ноги, и живу, храня свой нрав и свой обычай - не в сладком сне, но наяву. И пусть моё разбито сердце тобой (оно весьма болит), но и тебе на хвост я перца сполна насыпал. И горит поныне твой прелестный хвостик. И ты меня готова съесть. И шкуру снять с меня, и кости мои глодать. Но эта месть пожалуй, слишком запоздала.
Так много лет прошло. Уже не помню плеч твоих лекала, и увертюры в неглиже.
Ушло письмо в далёкий Престон Кампус. А в Петербурге - пять часов утра. Ночь отступает, светлая пора уж близится. Я выключаю лампус. Я складываю тёплый ноутбук, как книгу, что читал на сон грядущий. И новый день, на смену тьме идущий, встречаю здесь, как тишь встречает звук.
Cложив две жизни, вычитай обид унылые издержки, своди сердечные счета, и над отчётами не мешкай. Я слишком много задолжал, и ты мой долг едва ли спишешь - меня на годы умножай, и добавляй в таблицу выше. В оплату давних векселей прими счастливые билеты, дели удачи веселей на летних радостей приметы. И наш роман на свой манер в дневник записывай подробно - математический пример, и результат в ответе дробный. Пусть эти дроби сохранят впечатанный числитель-память, когда решишь простить меня, и в знаменателе оставить.
В непроглядную темень свой взгляд уставив, вдруг поймёшь, что глаза навсегда устали, если зрительным нервом не ловишь вспышку, как безглазая кошка плясунью-мышку.
Над кварталом архангел трубой поводит, но народ на беззвучном по новой моде, или просто не могут на суд явиться ни истец, ни ответчик, ни третьи лица.
Не мишень уже, и не хмурый снайпер - только тень от судорог в битом скайпе. Только голос, слышимый по фрагментам. И другого Бога отныне нет нам.
По мостам и тоннелям кортеж промчится - Где твой выкормыш Рем? - расскажи, волчица. И который Рим будет здесь по счёту? Не хотел, но надо. Простят, да чо там.
Купола повыше, в оклады лики - невеликий прайс ради дел великих. Санкционный сыр доедают мыши. Пусть трубит архангел, но чтоб потише.
проникающий в окна свет запускает день те кто ищут ответ видят смысл в дождевой воде я бы мог говорить и слушать но ты так спишь что постичь твою душу способна лишь эта тишь
я касаюсь тебя рукой и руке тепло то что звалось рекой утекло уже утекло мы наги словно глупые звери лежим в ничём ты прижмёшься ко мне я подставлю тебе плечо
оттого что нет воли с химерами воевать мы отставили боль и войне предпочли кровать в этом заспанном волшебстве и затем везде проникающий в окна свет запускает день