за тобой никого разве только что бог попроси же его быть немного добрей попроси за меня мне без веры слабо даже если бы я и дошёл до дверей за которыми милость дают не в кредит если мне и приснилось то сон не в укор если веришь сама и меня проведи проведи мне по векам живою рукой не оставь меня здесь в темноте одного если там что-то есть то не провод и ток и не нужно икон я страшусь не того за тобой никого разве только что бог
Научить бы тебя терпению, торопыжка. Починить бы твои бегущие прочь часы (недопитый кофе, забытая в парке книжка, полёты на полюс, повзрослевший без мамы сын). Показать бы тебе, как строго нас время учит. Мы как дети в школе, и снова звонки звенят. Вот уходят тучи, свет-мой-зеркальце ловит лучик, ты как солнечный зайчик внезапно будишь меня. Я как будто сплю, ты меня тормошишь за плечи, я ворчу, но на этот раз не сержусь ничуть. Всё в свой срок, дорогая, - явления, смыслы, вещи. Не смогу объяснить, но хотя бы сам научусь доставать тебе бога из китайской детской машинки, прогонять твой страх, наполнять словами тетрадь, много раз совершать непростительные ошибки, много раз исправлять удивительные ошибки, любить, ненавидеть, считать овец и снежинки.
Ни карты, ни проводника. Лишь волчий вой и страх олений. Пусть даже жизнь порой горька, но под покровом сожалений она хранит бесценный дар: надежду на зарницы чуда. И так земной кружится шар. И нет для нас пути отсюда.
Она жила в Каунасе, потом в Милане, в Париже. Вязала шапки и тёплые рукавички. Была далека от Бога, а к людям гораздо ближе. Много читала, бегло листая странички. Любила Led Zeppelin, а также Deep Purple и Nazareth. Трижды замужем, сын и дочь где-то сгинули. Общалась со многими, иных уже тоже нет. Любила гостей, но гости её покинули. Имела в любовниках мутного Гарри Брюстера, шотландского фокусника из города Гринок. Врубалась в юмор Дживса и Вустера, и помнила запах патефонных пластинок. Писала стихи, читала их с выражением. Из поэтов особо ценила Есенина. Глотала победы, запивала их поражением. Не копила деньги, и отдавала последнее. Была бездомной, но никогда бессовестной. Жила под самой крышей на тёмной лестнице. Выжила в эту зиму, чтобы страшно уйти весной. Ушла не прощаясь, никому не простив в конце. Теперь её нет, и лестница опустела. Даже имя её произношу словно глуше я.
Она ярко жила, и однажды сгорела от равнодушия мира и моего равнодушия.
Здесь место, где кончаются стихи. Здесь только жизнь, жестока и прекрасна, нам шепчет правду. И слова тихи подобно сну, забытому напрасно. Тут холодно, тут не найти тепла: не тают льды эпохи равнодушья. И если чья-то воля и светла - то не моя. Всегда бежать удушья, и равно чар свободы избегать - вот жребий тех, кому ещё осталось пройти насквозь болото через гать. Чтоб пусть не милость, но хотя бы малость надежды и покоя обрести, ступив на землю твёрдую ногою. И пусть теперь герои не в чести, но сочетаться с истиной нагою лишь им дано. И сей любви плоды наследуют, покамест миру нужен железный бог, рождённый из руды, и полотняный, вытканный из кружев.
Невинные - мы в муках рождены, и кровью материнскою омыты. В насмешку, для раздора и войны. И, славою неправедной покрыты, мы сходим в землю - нищи, как Иов. И суетою вслед нам ветры веют... И - тщетно плесть гармонию из слов, которые там веса не имеют.
О, пасечник! храни наш мирный рой и в праздности, и в дни трудов никчёмных. И в пору бед, нагрянувших порой. И в светлый день, и в полночь мыслей тёмных. Пусть улей мал, но есть и в нём нужда и клеверу, и хмелевому цвету. Пчелиной сути тягостна вражда - но свойственна приязнь к теплу и лету. Но всё ж - не осуди, читатель мой - не нам с тобою мёд заначен в соты. Не ради нас несут его домой с обыденной и праведной работы. И если ты герой - твой путь лежит в леса глухие, в сень деревьев древних, где вольно и свирепо рой жужжит. Где диких пчёл - оплот и дом. И дневних забот не в тягость вынести пчеле. Там дикий мёд, честней, чем в улье ближнем, и слаще, чем улыбка на челе красавицы, распятой в створе нижнем.
Там дикий мёд, хранимый сталью жал безжалостных, отточенных от роду. И тот, кто этой стали избежал - добудет мёд, и обретёт свободу.
порошок уходи прочитал я в малярном цеху на стене и ушёл и стало мне спокойно и хорошо
потому что глупо искать покоя в стальном цеху где серая краска равна лояльности а оранжевая греху где с утра матерят начальника похмельные мастера где работа не ладится но дел всегда до хера где красят битые лады ситроены ауди опеля цена которых колеблется от до**я до нуля где от вечного бля не прибавится ни рубля ни счастья ни крупицы светлого за душой
мир - он такой большой а человек маленький но свободный может искать и найти себя где угодно люди могут строить и расписывать храмы мастерить для шедевров рамы помогать своим папам и мамам растить детей и тюльпаны в своём саду
но человек зачем-то работает в малярном цеху и добровольно живёт в аду им же построенном заботливо обустроенном с кофейным автоматом при входе с голыми девками на рекламе автоэмали которую двадцать лет со стен не снимали хули жить можно вроде
Не летай самолётами, лучше ходи пешком, безучастность толпы лёгким шагом насквозь пронзая. От случайных смертей не откупишься злым стишком. Небо стало таким опасным, ты знаешь, зая.
Не спускайся в метро, эти станции не спасут, пассажиры глаза за экраны смартфонов прячут. Безопасности нет наверху, а уж там, внизу и подавно, и все заверения мало значат.
В этот покер с судьбой нам играть не к лицу уже - слишком слеп её меч, он нескоро вернётся в ножны. И тревога по лицам и в дательном падеже: мне тревожно, тебе тревожно, нам всем тревожно.
на родниковый день мурашковый закат набросит нежный шёлк и в далеке далёком совиный жёлтый глаз кузнечиковый стрёкот тропинки через луг и свежие стога прохладой ручеёк лощинку остудит жизнь пряна и горька и оттого так ценна свирель из тростника хрупка и тонкостенна и комариный мир в гармонии гудит птенцы из гнёзд глядят на тёплый летний мир им невдомёк ещё когтей совиных право летание без крыл жестокая забава но воздух осязать торопятся они
и если жизнь не в свой черёд пусть даже пули не отлили мы вновь сыграем в или-или в наш подвиг кратный четырём стенам стволам горстям краям прорывам залпам трибуналам и карта ляжет в поле алом а в чёрном поле сотни ям проглотят тех кто не играл кто решетом черпал надежду побед и поражений между кто жить хотел но умирал