Генерал, гнётом армий полмира смяв, ничего не выиграть. Ваши планы - липа. Офицеры и кони погибли зря, и из них не выдавить ни «ура», ни хрипа.
Всех наград и почестей жалкий сор и махорки в солдатской горсти не стоит. Ни имён, ни отчеств, ни горящих мостов, даже просто ненависти не знает стоик.
Вы же были герой, вы не спали ночей, вы же рвали циркулем карты генштаба! Но пехотный строй как в нутро печей в тщетный бой задвинули - и вас туда бы.
Пусть теперь в волнах последнего моря артиллерия студит колёса гаубиц - эта чаша полна слезами и горем. Клаузевиц умер, и в прошлое канули все победные марши, и все трофеи.
Здесь лишь вдовы, могилы, и сгоревший металл.
И не станут старше, не станут мудрее ваши мёртвые мальчики, генерал.
Казнён? Помилован? Узнать бы… - Доел свой пряник? Пробуй кнут! Разводами кончались свадьбы, поминки – танцами, и тут я, наконец, прозрел, пожалуй, и вслед за Блэром повторю: жизнь коротка, не тратьте жалоб на недостойную херню. Без извинений, оправданий, и бесполезной суеты живите, сердце не поранив - и чтоб вокруг одни цветы, и чтобы дней земных не жалко, и чтобы ноты брать на слух. О двух концах Господня палка - а не ухватишь сразу с двух. Не в том беда, что энтропии мы наперёд обречены - нас просто слишком торопили любить награды и чины. Но всё обман и льстивый морок - нагим пришёл - нагим уйдёшь. И следом все, кто мил и дорог, кто был хорош и нехорош. Жизнь – микс из мёда и тротила, стихов измятые листы, и, как Раневская шутила – прыжок в могилу из п***ы.
Вот прыгнешь – сердце замирает, но не тревожится ничуть. Без парашюта, да, я знаю - а всё равно – лечу, лечу!
Не сойди с пути, никого не слушай. По воде плыви, и ступай по суше. Говори негромко - тогда услышат. И рукой указывай выше, выше. Там живут разбойно и воровато, но и ты такой же пришёл когда-то Достучись до душ, и тебе откроют. Посылал десяток - вернулись трое, да и те чуть живы, но люди верят не в одну наживу, по крайней мере. Всё, иди, иди, помолись дорогой. Рук не прячь, но скверное зря не трогай. Не кажись простым, а на самом деле будь и прост и строг. Не радей о теле, сбереги хоть душу - и то зачтётся. Раздавай добро и оно вернётся. А уж там как сказано, так и будет, ведь не век же людям во лжи и блуде. Не в железе, в правде сокрыта сила. Ты прости меня, как тебя простил я. Ты по доброй воле в одежде белой.
Если снова май, если снова двадцать девятое, К новым летним дням устремляются люди и птицы. А всё прочее, что далеко, или что непонятно им - Тёплым майским дождём над широкой Невой обратится. Если что и желать в день рожденья, то только приятное: Ренессанса добра, реконкисты радушия в лицах. И хорошего лета (пусть будет жасминово-мятное) - Надевай это лето, как платье - пусть мне это снится Если снова май, если снова двадцать девятое…
Cложив две жизни, вычитай обид унылые издержки, своди сердечные счета, и над отчётами не мешкай. Я слишком много задолжал, и ты мой долг едва ли спишешь - меня на годы умножай, и добавляй в таблицу выше. В оплату давних векселей прими счастливые билеты, дели удачи веселей на летних радостей приметы. И наш роман на свой манер в дневник записывай подробно - математический пример, и результат в ответе дробный. Пусть эти дроби сохранят впечатанный числитель-память, когда решишь простить меня, и в знаменателе оставить.
Еретика колпак надень и, осуждений не приемля, смотри в последний этот день на обезвоженную землю, на католический собор, на обывателей угрюмых. Их нравы не возьмёшь с собой в небытия пустые трюмы. Теперь всё просто, и уже не нужно слов и оправданий - ростком колючим на меже твоя борьба их ниву ранит. Но кто объявлен сорняком, и осуждён к прополке божьей, тот много лет спустя, потом, в потомках дать побеги сможет. И что теперь тебе костёр - огнём не выжечь новой веры. Не ангел крылья распростёр, но тучи, чьи подбрюшья серы. Неужто дождь в такую сушь тебя в бессмертие проводит? Тела всегда тесны для душ, но покидать их при народе - как обнажаться при гостях – и неуместно, и постыдно. Но и в обугленных костях следов раскаянья не видно. И эта милость – удавить перед сожжением – забавна. Им лишь бы крови не пролить... Толпа стозевна и стоглавна: с детьми, с корзинами жратвы – во имя Бога, дайте зрелищ!
О, как невежественны вы, и спасены от ада тем лишь.
Эту войну ждали, хотя до конца не верили, и, тем не менее, - эта война началась неожиданно.
Дети радовались грядущим победам (ведь Красная армия всех сильней!) Взрослые хмурились, и с тревогой смотрели на небо, всё ещё такое мирное; на своих соседей, на своих детей, друг на друга, и снова на небо, - словно бы кто-то там знал ответы на все вопросы, знал - кто и когда, и почему нужно именно так.
Потом - тревожные новости, суета у призывных пунктов, очереди в магазинах, напускная смелость мужчин, женские слёзы тайком, притихшие дети, и снова новости, новости, новости - всё хуже и хуже: «с тяжёлыми боями…», «оставлены города…», «под напором превосходящих сил…»
Беженцы, растерянность, ужасные слухи шёпотом, от Ивана Палыча нет вестей, и где он, что с ним – никто не знает. За Бариновым пришли – соседи шушукались: паникёр. Марту Фридриховну забрали без объяснений, а дверь опечатали сургучом цвета запёкшейся крови.
И в ту же ночь – сирены, разрывы, прожекторы, тесное бомбоубежище. Земля вздрагивала, как живая, тяжело ворочалась, как огромный зверь, напуганный пожаром (всего в двух кварталах от нас, там ещё жила тётя Варя с детьми, недавно они переехали).
На улице удушливый запах гари, что-то страшное под брезентом, колесо от детской коляски, выбитые стёкла, чей-то крик, и надо всем этим небо - такое обычное ещё вчера, а сегодня такое страшное и опасное.
Но ещё страшнее глаза людей, не знающих - кто и когда, и почему нужно именно так.
«Война, война» – какое знакомое слово а звучит теперь совсем по-другому.
И до победы ещё долгих четыре года - почти четыре нечеловечески трудных года, которые ты проживёшь со своей страной, чтобы вместе с ней вытерпеть, справиться, победить.
Но ты узнаешь об этом гораздо позже, а пока ты пробуешь произнести это слово – «война» - вслух, и не узнаёшь своего голоса.
Про жизнь, что вечно учит нас, про умолчание в ответах, про шёлк, титан, и плексиглас в ловушках бытия поведай. И расскажи ещё о снах, что снятся нам перед рассветом, о том, как бледная весна родила пасмурное лето. Я буду слушать, и молчать, и шёпот твой вдыхать безмолвно, касаться пальцами плеча, чертить на нём простое слово. И, вдев в игольное ушко влечений тоненькие нити, июнь уверенным стежком соединит покров наитий с подкладкой сбывшихся надежд, и, отложив иглу до срока, склонит в творительный падеж меня - для нового урока, тебя - в родительный, где нет сомнений в нежности и ласке.
На коже плеч прочти ответ, и просыпайся без опаски.
>>Весна не скоро, льды не тают. >>Надежды корюшек питают. >>>>Р.Н.
Надежды корюшек питают, и нерпам милости дают, во фьордах сёмгу сохраняют, январских уток берегут; в подлёдных мытарствах утеха и даже в нерест не помеха. Но снасть используют везде: у берегов и на стремнине, и с Рыбнадзором наедине; в бездельный час, и в злой нужде.
В непроглядную темень свой взгляд уставив, вдруг поймёшь, что глаза навсегда устали, если зрительным нервом не ловишь вспышку, как безглазая кошка плясунью-мышку.
Над кварталом архангел трубой поводит, но народ на беззвучном по новой моде, или просто не могут на суд явиться ни истец, ни ответчик, ни третьи лица.
Не мишень уже, и не хмурый снайпер - только тень от судорог в битом скайпе. Только голос, слышимый по фрагментам. И другого бога отныне нет нам.
По мостам и тоннелям кортеж промчится - Где твой выкормыш Рем? - расскажи, волчица. И который Рим будет здесь по счёту? Не хотел, но надо. Простят. да чо там!
Купола повыше, в оклады лики - невеликий прайс ради дел великих. Санкционный сыр доедают мыши. Пусть трубит архангел, но чтоб потише.