Тот, кто голоден и зол - точит зубы и ножи. Людоед идёт в дозор человеков сторожить. Провокатор Шарль Перро зарядил сюжет котом. Котик щурится хитро: сказка выстрелит потом. Ложь обута в сапоги, ложь работает на нас. Огр повёлся и погиб.
Как дела в раю, команданте Че? Кто сегодня спит на твоём плече? Революция? Слава? Паршивка-память? Их оргазмы сладки, но быть беде – где твой новый мир и победы где? И уже нельзя ничего исправить.
Мемуар, опошленный тиражом, намекает: поздно хлебать боржом или даже ромовый Cuba Libre – если завтра спустишься, протрезвев, то увидишь лик свой на майках дев – бородач в берете, как будто в нимбе.
По тебе умолк колокольный звон, по тебе десятый звонит айфон, и в рингтоне платном – эрзац протеста. Ты бывал героем и палачом, но лишь модный образ пойдёт в зачёт.
Разговор с незнакомцем идёт в непривычном ритме - О том о сём, и тут он вдруг говорит мне:
«Не читал Булгакова? Некогда было, Миша? В Бога-то веришь? А в дьявола? Тише, тише, Не кричи так, дети пугаются. Я не местный, Давно здесь не был, можно сказать - проездом. Знаешь, теперь в Москве всё довольно мило, Время намыло немало людского ила. И Аннушка уже всё купила».
Я горячусь, но как-то нехорошо мне. Ослабить бы галстук, выпить стакан «Боржоми» - На Патриарших сегодня ужасно жарко. Все прячутся в тень, где-то тихо бренчит гитарка. Незнакомец ждёт, я сбиваюсь, - и всё с начала. Но он прерывает: «Поверить в дьявола - мало. Аннушка пять минут, как всё расплескала».
Тем временем вечер становится душной ночью. Я говорю: «Было очень приятно, очень. Но завтра мне на работу, товарищ Волгин». (Или Володин? Вот надо же, я не помню). А он мне вдогонку: «Миша, поверь же в Бога! Он любит любого, хоть пользы от вас немного».
Не оборачиваясь, перебегаю дорогу.
Бронная улица скалится бармалейно. Наступаю ботинком в подсолнечную «Олейну», Падаю с мыслью: «Что там лязгает сзади?»
В голове некстати звучат то вальсок, то полька. Но трамваи не ходят. И мне достаются только Несколько жалких ссадин.
Чуда не будет, обратно не позовут. Евины волосы пахнут Эдемским садом. Лишнее знание выгорело в золу. Опыт приходит с болью – но так и надо. Время течёт – к увяданию и распаду. Ева готовит, зовёт Адама к столу.
Кроме детишек – на Еве и скот и дом. Новая жизнь начинается с недосыпа. Ева покорно смиряет себя трудом. Ищет где сесть, отварного зерна насыпав. Смотрит на мужа, и смотрит затем на сына. Первыми кормит мужчин, а сама – потом.
Участь изгнанницы Еву не тяготит. Где там тот сад, да и был ли он – ей неважно. Авель и Каин растут, и земля родит. Летний Адам возвращается с жаркой пашни. Счастье повсюду, и Еве уже не страшно: «Я – не одна, и кто есть со мной – не один».
Когда Ковчег отправился на Марс, я понимал, что наш роман окончен. Тебе – лететь сквозь стужу звёздной ночи. Мне – выживать и вспоминать о нас. Ты в капсуле, в глубоком криосне – молочный зуб в десне ковчежной клети.
А на Земле – потерянные дети, отчаяние, голод, холод, снег.
Из многих зол не выберешь добра – здесь долго и жестоко воевали. Теперь всегда зима. Уже едва ли из выживших получится собрать обещанный прекрасный новый мир свободный от оружия и мести.
А помнишь ли, как мы с тобою вместе зачитывали Брэдбери до дыр?
Как ты лежала на моей груди и мне про Марс рассказывала сказки? И в этих сказках было столько ласки, что я решил: мы тоже полетим. Теперь я вспоминаю наш роман, и дверь надеждам в сердце не закрыта.
Я чувствую не гарь земного быта, но марсианских яблок аромат.
Так долго забываешь эту жизнь, что сорок дней ползут, как этажи за стёклами гостиничного лифта. И, комнату свою освободив, отдай ключи и молча выходи. Оглядываться – поздно и наивно.
Твой долг теперь – не тяжелей пера. Тебе – любые крылья, выбирай. Уже неважно – падаешь, паришь ли. Все времена в тебе отозвались. Теперь ты снова чистый белый лист – вложи в конверт и в будущее вышли.
булгаковский котик смотрит на маргариту с неодобрением и укором - сколько ещё ты будешь летать на шабаши с этим блядским (извини, вырвалось) азазельим кремом от унылого ива роша?
маргарита в ответ раздевается и парит над переходом и светофором над копотью улиц думает надо же крем работает всё разгладилось этим летом я просто дьявольски хороша
а москва свивается кольцами звенит трамвайными колокольцами чихает убийцами управленцами богомольцами и шепчет рите лети-ка ты в питер моя душа
(внутренний монолог военнообязанного перед будущей вдовой)
подводи коня к избе наливай по стремянной не реви не хнычь не ной это меньшая из бед если снова на царьград - справлю службу и вернусь ты тово не плачь марусь военком взамен наград обещал в церквах звонить добрым словом поминать от кагорного вина аж звезда во лбу горит
мань державу сгубит кир не упомнит политрук грецких рек и грецких рук раков рыков и якир
ох крамольное несу грех простится да не мой обереги мне не суй
Ленинградское лето, солнце в облачной раме. От Пушкарской налево проходными дворами мимо школы до места, где труба над котельной - где дорога известна, но задор не потерян.
Рай для загнанных в угол, верных грязной работе: сутки жжёшь в топке уголь - трое суток свободен. Кочегарка сурова, нет случайных вещей там - непродажное слово без раздумий о тщетном.
Здесь свои и чужие различаются зримо. Стойко тьму пережили в непроглядную зиму. Сколько было неврозов и отчаянных песен. Ближний круг очень узок, мир безвыходно тесен.
И толкуют об этом над бутылкой початой музыканты, поэты…
Тюремный ужас красным вызрел. Ревком дворянок не щадит. И, выходя к стене под выстрел, Софи считает до пяти: (один) и нет венца иного; (два) дня в застенке без вины; (три) сердцем вышептанных слова; (четыре) шага до стены; (пять) мёртвых дев в углу кровавом…
И выстрел множит боль на тьму. И гильза отлетает вправо, уже не памятна уму.
Первая молвит: возрадуйтесь, сёстры, - сегодня у нас герой. Покрывает нить золотистым воском, передаёт второй. Вторая долго гладит волокна, смотрит сквозь свет и тьму, и говорит: кораблю подобна, участь дана ему.
Плыл он, с волнами и ветром споря, и нёс войну городам, но не оставил на вечном море ни памяти, ни следа. Третья сестра головой качает, - всё кончено, - говорит, - он шёл за славой под крики чаек, но ныне уйдёт в Аид.
И старшие сёстры кивают младшей - нам долг, а героям страх; твоя работа позднее нашей, прерви его нить, сестра. О нём не сложат хвалебные гимны, его имя сгинет в тени. Недостойный герой непременно гибнет. Режь уже, не тяни.